Анатолий Занин - Белая лебеда
Неожиданно прибежала Ульяна Кудрявая. Она была в кофточке с накинутой на голову шалью. В смятении посмотрела на отца и быстро прошла в пристройку к маме. Гавриленков проводил ее долгим взглядом, затоптал каблуком цигарку и ушел домой.
— Авдеич, пойди сюда, — позвала отца мама и, когда тот вошел в пристройку, тревожно зашептала: «Ты послушай, что Ульяна говорит. Выдала тебя Танька Гавриленкова. Старостин сынок намекал, чтобы ты поостерегся, из городу ушел, а то, говорит, сучка завелась…» Вон она и есть…
— Неужто Ленька сказал? — вскинул отец голову. — Это дюже важно… Говори, Ульяна… Немчура боится в доме спать. В комендатуру утекла…
Ульяна Кирилловна вернулась из Караганды перед самым приходом немцев. Проводила мужа на фронт и вернулась. У нее-то и квартировал начальник зондеркоманды, которая занималась облавами, арестами, расстрелами.
— С утра энта сучка валяется с немчурой. А он же, изверг, без пакости не может. Все пытает Таньку, кто в поселке из коммунистов остался да у кого в Красной Армии родные. Я вся трясусь. Возьмет и про Ивана брякнет…
Да… Всех по домам и пофамильно перебрал. Как дошел до вас, так она и сказала: «Видел, кто повару Гансу картошку чистит?» «Видел, — отвечает немчура. — Его исключили из партии. Он недоволен Советами…» «Э-э-э… это так, для близиру, — сказала Танька. — Он же первый коммунист во всем Шахтерске. Революцию делал, а теперь, может, самым старшим партизаном остался…» Немец как закричит: «Он есть партизан? Я его сейчас пук-пук!» Сама же Танька и уговорила погодить до утра… Ох! — Ульяна Кирилловна хватилась за сердце. — Сижу в коридоре ни живая, ни мертвая… Охранники того злыдня в пристройке в карты режутся… К вам задками бежала, никто не видел. Вот только Гавриленков…
— Не боись, — успокоил женщину отец. — Ульяна, выдь на два слова. — В кухне он тихо сказал: — Передай Федору, пусть приготовит с десяток пропусков в Ростов, а ты их отнесешь в тайник. Поняла? Как Федор?
— Все сделаю, Авдеич. А Федор что ж… Днюет и ночует в комендатуре… Говорит, так надо. А ты как теперь?
— Уйду счас… Эх, не успел я с ним встретиться! Надо бы о Леониде Подгорном поговорить… Хм… Меня хотел предупредить… Пусть Федор с ним потолкует… Только осторожно.
Проводив Ульяну Кирилловну, отец взял приготовленную для такого случая сумку с бельем и с какими ни есть харчишками.
— Пойду в Новочеркасск, мать. Смотрите тут…
Мама склонила голову ему на грудь.
— Авдеич, а что я хочу спросить? Мы ведь как с тобой жили? Все напополам… Так зачем ты так? Ты же не в Новочеркасск наладился…
— Немцам скажешь, что пошел в Новочеркасск!
— Поняла… Скажу, — поспешно, с затаенной улыбкой проговорила мама. — Ну, спаси тя Христос…
Отец ушел, а мама как села на черный сундук, на котором теперь и спала, да так и просидела до утра.
Наконец пришла Зина. Всю ночь она продрожала у Карначихи. Ведь обыски немцы делали по ночам. А у Карначихи еще была дочка Нина, которая почти не показывалась днем во дворе. В любую минуту могли ворваться солдаты из зондеркоманды и увести на «Новую». А там или загонят в телятники и увезут в Германию, или бросят в ствол шахты.
Мама все сидела на сундуке и бормотала:
— Тут тебе не быть, тут тебе не стоять, червоной крови не знобить, белой кости не ломить…
Утром в кухню пришли немецкий офицер из комендатуры, староста Лозинский, Леонид с карабином и Федор.
Немец упер палец в мамину грудь и, поблескивая стеклами огромных очков, резко спросил, где есть фатер, этот партизан-коммунист?
Федор перевел. Он был одет в полицейскую форму, с кобурой на животе. А мама, уставившись в пол, самозабвенно бормотала:
— Я изымаю и изгоняю в очерета, на болота! Очерета трещат, болезнь черти тащат на чистые воды безвозвратно. Тьфу! Тьфу! Тьфу!..
— Что ты там бормочешь, старуха? — пробурчал Лозинский. — Говори, куда делся Кондырь? Эх! Прозевали мы его! Раньше надо было схватить! Говори! Ты меня знаешь…
Мама медленно подняла глаза на Лозинского.
— Мой муж ушел в Новочеркасск. Вчера вечером ушел.
Федор перевел немцу, и тот заставил обыскать дом и сад.
— Ти, матка, партизанка! — сказал офицер и приказал взять маму в полицию.
И тут выскочила из пристройки Зина с горбом на спине и с измазанным лицом. Этот маскарад заставил Федора отвести взгляд, а Леньку зажать рот ладонью, чтобы не рассмеяться.
— Рази не видите? Она же больная!.. Я за нее пойду… Вместо мамы.
Выслушав Федора, немец махнул рукой. Пусть молодую накажут за отца-партизана.
В комендатуре, которая находилась в прежнем помещении милиции, Зину затолкали в пустую комнату с зарешеченным окном и бросили на лавку, а отстегать вызвался только что заявившийся Жорка Проскуряков, бывший шофер Григория. Полицай кусал от злости губы.
— Позднехонько добрался я до дома… Два дня всего, как заявился. Упустил твоего папашку, Зиночка. Я бы его, праведника, пощекотал… Чегой-то ты глаза уводишь? — Пьяный Проскуряков вгляделся в Зину. — Темная ты какая-то и горбатая… Тьфу!
После второго десятка ударов плетью Жорка плюнул и ушел водку пить. Федор Кудрявый смазал Зине спину какой-то мазью и помог дойти до дома.
6
Не в Новочеркасск пошел отец, а на Дон. Всю ночь шел лощинами, к утру добрался до Атаманской балки, разыскал нужный сток ерика, пролез в щель между каменистым обрывом и скалой, взобрался к верхней площадке перед входом в пещеру и чутьем угадал, что там кто-то есть.
Листопад бушевал в Атаманской, листьями усыпана и тропа в пещеру, но отец заметил примятый стебель подсохшего паслена. Кто-то совсем недавно спускался к роднику, бьющему из-под скалы.
Неосторожный. В пещере отец привязывал котелок к веревке и прямо с верхней площадки зачерпывал воду.
То ли от ветра, то ли сами по себе скатились несколько небольших камней по крутому скосу балки, и сразу усиленным эхом отозвалась скала у пещеры. Отец притаился за уступом и нащупал за голенищем нож. На площадке показались шапка и ствол карабина. Увидев красное усатое лицо с добродушными глазами, отец засмеялся и облегченно вздохнул.
— Чепрун, ты что это в суслячью нору забрался?
Пожилой казак внимательно вгляделся в пришельца, выглянувшего из-за уступа, и лицо его расплылось в улыбке.
— Кондырь?!
Друзья обнялись. Радость от встречи и печаль воспоминаний. Чепрунов клял предателей.
— Рази угадаешь его загодя? Бывалыча, и по душам с ним балакаешь, вместях и хлеб сеешь и сено косишь, а пришли немцы — оборотнем оказался. Из-за старухи задержался я… Совсем обезножила. Ее так в кровати и запороли. У нас Петро и Семен на войне. Петро полковник, а Семен летчик. И кто продал? Сын соседа, Данька… Лентяй из лентяев… Едва немцы заявились, сразу в полицаи записался. Меня, подлюка, искал, да я подстерег его и тюкнул шкворнем…
Чепрунов пригласил отца в пещерку отобедать. На невысоком столике появились сало, вяленая рыба, хлеб…
— Богато живешь, — похвалил отец Чепрунова. — Заранее припасся?
— А то как же… Вот и тебе сгодилась пещерка. В какой уж раз… Три дня в углу яму рыл. Мешок муки приволок, ящик сала, рыбы… Мой дом немцы спалили…
Они помолчали. Отец обратил внимание на то, что пещерка была расширена, появились нары и печурка из листового железа.
По ночам разжигали печурку, кипятили чай и варили кулеш, а днем таились, прислушивались к крику галок и далекому лаю собак.
Началась зима. Дровишки доставали с трудом, собирали валежник в балке, рубили засохшие яблони и груши, а когда выпал снежок, старались не показываться в балке, чтобы не наследить.
В начале февраля за Доном послышалась канонада, и отец встрепенулся, засобирался.
— Куда, Авдеич? Убегуть немцы, тогда и вылезем..
— Негоже так, Чепрун. Меня робятки мои ждуть. Теперь надоть немцев с музыкой, понял, Чепрун, казак лихой? Вопрос исчерпан!
Глубокой ночью отец постучался в окно гавриленковского дома.
Гавриленков, поколебавшись, впустил отца, и тот улыбнулся чему-то своему. Значит, не ошибся в Гавриленкове.
— Не зажигай свет. Налей… Замерз в поле…
Отец выпил полстакана водки, присел за стол.
— Пушки гудять. Кто наступает?
Гавриленков поспешно зашептал:
— Разбили их под Сталинградом… Котел устроили. Три дня траур был… А счас они с Кавказа бегуть…
— Под Сталинградом? А что я говорил? То-то! Вопрос исчерпан!
— Просчитались немцы, Авдеич! А какая силища была!..
— Подавились они, понял? Теперь вот что… Как там мои?
— Все живы… Зинку выпороли в полиции, когда ты ушел. Она заместо Демьяновны пошла. Тут Жорка Проскуряков явился и сразу в полицаи, стервец! К немцам перебежал. Он-то и порол Зинку. Но и его кто-то подстерег в Красной балке. Нашли в омуте. Голова в воде, а ноги на берегу. Зачем пришел, Авдеич? Тебя же ищут!
