Брюс Федоров - Вестники Судного дня
Наконец с пригорка стала открываться огромная, вытоптанная бесчисленными парами ног луговина, на которой почти впритык друг к другу, спина к спине, сидело и лежало множество людей. Тысячи и тысячи, а за ними ещё столько же. Некоторые из них предпочитали стоять или прохаживаться, стараясь не наступить на раскинувшиеся на земле человеческие тела. Это был временный лагерь для захваченных в последних сражениях солдат и офицеров Красной Армии. Эти люди из разгромленных советских частей, потерявшие своих командиров, уже не представляли никакой угрозы. Их воля к сопротивлению была сломлена, дух подавлен, теплилась лишь последняя надежда как-то выжить и попытаться дождаться освобождения. Эти мысли ещё как-то поддерживали их исчезающие силы. Немцы прекрасно понимали угнетённое состояние красноармейцев и особо не заботились о надлежащей охране места размещения своих военнопленных. Кое-где, правда, попадалась колючая проволока, наспех намотанная на корявые сучковатые палки, неглубоко воткнутые в сухую, растрескавшуюся за долгие летние месяцы херсонскую землю.
Внешние парные патрули охраны мало обращали внимания на это скопище ничем неинтересных для них пленных и больше озаботились тем, чтобы каким-то образом смастерить для себя примитивное укрытие от грозного палящего солнца. Поэтому то тут, то там виднелись навесы, сооруженные из подручного материала – сучьев деревьев, досок, покрытых соломой и высохшей пожухлой травой. Временами лаяли собаки, да и то как-то глухо, недовольно. Видимо, всех окончательно разморило дневное ярило.
Вся эта огромная человеческая масса совсем ещё недавно представляла собой внушительную воинскую силу, обряженную в единую униформу, оснащённую грозным оружием, гордую своими знаменами и былой славой предков. Все вместе они легко могли бы смять нелепую малочисленную охрану и разбежаться, совершив попытку пробиться к своим. Не все, может быть, выживут, многие падут в неравной борьбе, но выжившие добьются успеха. Ведь фронт громыхал где-то рядом. Недалеко, за теми холмами, долинами. Добежать в суматохе можно. Наверное. Тот, кто выживет, наверняка будет воевать за двоих. Зло и умело, не щадя ни себя, ни врагов.
Однако не нашлось такого смельчака, не прозвучал его призывный клич, не откликнулись на него недавние братья по оружию и нынешнему несчастью. Всех придавила, распластала незнакомая ранее непреодолимая тоска. Расплескалось мужество в сточных канавах убогого лагерного быта. Теперь здесь не осталось ни красноармейцев, ни их командиров. Это была всего лишь безликая толпа, превратившаяся в робких и послушных рабов, готовых на любое унижение и покорность, подчиняющаяся прихотливой и издевательской воле победителей.
«Хлеба, кусок хлеба хотя бы. Воды, глоток воды хотя бы. Мне, мне, не ему. Ему не надо, а мне, потому что я хочу жить». – Умы всех этих несчастных страдальцев были заполнены безумными, жгучими, как ожог открытым пламенем, просьбами. За несколько дней прежде ладно подогнанная форменная одежда превратилась в грязные раздёрганные обноски, ботинки и сапоги скособочились и зияли рваными дырами, кубики и шпалы осыпались с петлиц, ремень то был, то нет, а фуражка или пилотка вдруг стали неожиданной редкостью. Но главное – лица. Ещё вчера то улыбчивые и радостные, то хмурые и сосредоточенные, но всегда не безразличные, а наполненные желанием делать свое дело: работать, воевать, помогать, а сейчас серые, с потухшими глазами, безучастные друг к другу.
Лишь немногие сохраняли энергию и волю к сопротивлению, их ум был занят поисками возможностей вырваться из этого котла, где правили бал опустошенность и неверие во вчерашние идеалы. Их можно было узнать по спокойным лицам, по внимательным взглядам, оценивающим окружение и порядок охранения лагеря, по участливым словам, направленным на поддержку падших духом товарищей. Таким хотелось безоговорочно верить, опереться на их твёрдую руку, вручить на их усмотрение свою горькую судьбу. Но видно, не пришёл ещё час для храбрости самых стойких, ещё должны будут прорасти через их несломленные сердца ростки беззаветного героизма. Не для себя, для других, через собственную жертву, личный пример того, кто первым примет отчаянное решение и объединит своим призывом прежде слабых и растерянных, превращая в рвущихся вперёд бойцов.
А пока они вынуждены прятать глаза даже от бывших товарищей, потому что это первое, кто может выдать их, так как не погасли в них насмешливые искры и уверенность в будущей Победе. Неожиданно и сразу много развелось разных дотошных соглядатаев, ехидных шептунов, готовых вымолить для себя добавочную миску жидкого супа за донос и очернительство своего ближнего. Как-то быстро сформировалась из «своих» же безжалостная лагерная полиция с белыми нарукавными повязками с издевательской надписью, нацепленными поверх форменной красноармейской гимнастёрки. Вот у кого взгляд острый, выискивающий. Вот кто быстрее всех иностранцев прочтет затаенные мысли своего соплеменника, почувствует его намерения, разгадает его планы. И сдаст врагу за пачку табака или порцию мясной тушенки.
Ничего не соображая, как в лихорадочном бреду, Семён Веденин прошёл через импровизированные ворота лагеря из ржавой переплетённой проволоки и, разглядев первый свободный пятачок в виде неудобного для сиденья глиняного бугорка, без сил рухнул на него.
«Надо заснуть, отключиться хотя бы на час. Тогда, может быть, вернутся силы, чтобы забыть ненадолго эту мучительную непереносимую жажду». – Семён откинулся на спину и приложил к глазам ладонь, надеясь защититься ею от навалившегося на него родного, но сейчас такого немилосердного солнца.
– Эй, пехота, проснись, – чей-то настойчивый голос вывел его из забытья. Над ним возникло колышущееся лицо. – Ты кто такой будешь? Звать-то как?
С трудом разодрав засохшие от пыли глаза, Веденин разглядел говорившего, им оказался мужичок средних лет, одетый в довольно опрятную форму с артиллерийскими петлицами ефрейтора.
– Так ты кто есть таков? – не унимался незнакомец.
– Се… Се… Семён, – с трудом, продирая спёкшееся горло, выдавил из себя Веденин.
– Ну вот. Уже хорошо. А чего сипишь, как несмазанное колесо?
– Пить. Воды. Пить хочу, – слова довались Семёну с таким трудом, что он вынужден был, чтобы их произнести, сдавливать свою шею руками.
– Ах пить? Ну так это все хотят, – усмехнулся странный балагур. – Так, если очень хочешь, сходи за ней. Здесь. Недалеко. Метров двадцать будет. Там какая-то канава или болотце. Там и попьешь. Правда, я брезгую, так как рядом устроили отхожее место. А ты сам смотри.
С трудом, скособочась и припадая на одну ногу, Семён добрел до непроточного водоёма, чудом сохранившегося в этой части выгоревшей от солнца степи, и плашмя растянулся на земле, погрузив опалённое зноем лицо в дурно пахнущую зловонную жижу. Отдышавшись, через минуту-другую начал медленно, через зубы, фильтруя гниющие растительные остатки, всасывать в себя воду. Легче, уже легче, главное не останавливаться и не вдыхать через нос воздух, чтобы не почувствовать отвратительный запах разложения.
Вернувшись к своему глиняному бугорку, Семён присел, с облегчением чувствуя, что затхлая жидкость вернула ему ощущение реальности. Голова гудела меньше и не кружилась, разорванная щека запеклась и почти не саднила, а в тело стали возвращаться привычные гибкость и подвижность. Молодость помогает человеку заживить травмы и увечья. Вот если бы где-то раздобыть кусок хлеба.
– Ну что, полегчало? Оклемался? – опять забурлил над ухом докучливый артиллерист. – Сам-то из каких краев будешь?
– Из Луганской области.
– А-а-а, так мы с тобой почти земляки. Я из-под Полтавы. Тогда соседся поближе. Здесь все стараются свояков найти. Вон, гляди. Там казахи или узбеки сидят. Подалее татары сгрудились. А недалече, похоже, москали. Говор у них особый. Всё больше «а» вместо «о».
Как уж сосед сумел разобраться в этом море голов, Веденин так и не смог понять. У всех понурые печальные лица, поношенная однообразная одежда. Чтобы не затягивать малоинтересный для него разговор, Семён принялся снимать тряпичную обмотку с ноги, на которой ещё чудом сохранился один ботинок, задумав намотать её на голую ступню другой, которая почти окаменела от долгого хождения по горячей степной дороге.
– А меня, Семён, зови Остапом Игнатьевичем. Я вижу, ты парень ещё молодой, крепкий. Сколько тебе рокив? Двадцать один, говоришь? Ну вот видишь, уже не мальчик, хотя многого ещё не знаешь. Теперь как? Каждый сам за себя. А как же. На всех у немцев харчей не хватит. Нету более ни командиров, ни комиссаров. Были и все вышли. Все на одно лицо стали. Разумеешь?
Чтобы никак не отвечать на неприятный для него речитатив Остапа, который стал ему всё больше надоедать, Веденин только мотнул головой, затем лёг на землю и повернулся спиной к соседу.
