Брюс Федоров - Вестники Судного дня
Друзья вошли в подъезд большого помпезного дома, созданного по лучшим архитектурным канонам того времени, и поднялись на четвёртый этаж. На звонок никто долго не откликался, потом послышались торопливые шаги и дверь широко распахнулась. На пороге возникла чуть запыхавшаяся миловидная девушка со слегка растрепанной прической, судя по рабочему переднику, выполнявшая роль домашней прислуги.
– Вам кого? – спросила она и приветливо улыбнулась.
– Да вот мы такие-то, с фронта, – ответил Панкратов, с интересом разглядывая ее румяное лицо. – Академик Бусыгин дома?
– Одну секундочку, – прощебетала горничная. – Я всё узнаю, – и упорхнула вглубь коридора, оставив дверь в прихожую слегка приоткрытой. Через минуту, как эхо, послышались голоса, среди которых выделялся один, с фальцетом, несомненно принадлежавший их знакомому члену академии наук.
– Скажите, что меня нет дома, – донеслись до друзей слова учёного мужа.
Друзья молча переглянулись и стали спускаться вниз, не дожидаясь возвращения прислуги. Шли молча. Потом наконец Фёдор проговорил:
– Я же предупреждал тебя. Неприятный случай.
– Вот же хомяк. Не ожидал я от него, – возмущенно откликнулся Александр. – Забился в свою нору и знать никого не хочет.
– Забудь его, Саша, – постарался успокоить приятеля Фёдор. – Мало ли жлобов на свете. Хлебнул академик лишние сто грамм, когда приезжал к нам с фронтовой бригадой, и наговорил пустое. Кстати, вот уже и Лубянка показалась.
Друзья ускорили шаг.
Может быть, академик Бусыгин был совсем не плохим человеком и несомненно полезным для общества и науки как серьезный исследователь особенностей ночной жизни богомола. Вряд ли можно осуждать его за привычку вести затворнический образ жизни в комфортной домашней обстановке. Неохота впускать в свою жизнь малознакомых фронтовых офицеров. Куда как покойней не думать о том, что война грохочет где-то там, далеко, за триста километров – это ужасное несчастье, которое вот такие же обычные парни в солдатских и офицерских гимнастерках отталкивают своими руками и телами подальше от порога твоего дома.
Впереди их ждало очередное задание командования, участие в легендарных разведывательных операциях под Ровно, ликвидация жестокого гаулейтера Белоруссии Вильгельма Кубе, спасение заминированного Кракова, форсирование Одера, пленение генерала-отступника Андрея Власова.
А сейчас они просто шли по Охотному ряду мимо монументальной гостиницы «Москва» и Большого театра, в котором ещё никогда не были, и любовались, как рассветное солнце заливает жёлто-алой краской сентябрьские московские улицы. На душе у них было спокойно. Они знали, что надо делать. Голова была свободна от никчемных вопросов и тревоги о своей судьбе. Раз надо, то надо, потому что пришел их час защищать свою Родину, как до них сражались и умирали за эту землю бесчисленные поколения предков. Вечером короткая встреча с родными и близкими, а завтра рано утром на аэродром особого назначения под Щелково. Спецборт ждать не привык.
Впереди было ещё много войны. Кто выживет из них, тот увидит над Красной площадью в далеком пока что 1945 году цветные брызги победного праздничного салюта. И ошалевший, задрав вверх голову, будет стоять посреди хмельной от радости толпы и как все кричать во всю глотку «Ура, ура, ура!», потому что это будет общая Победа для всех: и мертвых, и живых.
Тот, выживший, ещё услышит во внутренней тюрьме на Лубянке стенания лихого рубаки времён Гражданской войны, казачьего атамана генерала Андрея Шкуро незадолго до его казни за пособничество германскому фашизму, умолявшего теперь следователя организовать ему встречу с маршалом Советского Союза Семёном Михайловичем Будённым:
– Нам есть что вспомнить, – сдавленным голосом говорил он и для чего-то раскачивался на неустойчивом стуле, будто опять был на коне и сидел на мягкой кожаной подушке родного казачьего седла, крепко упираясь в стремена и ловко подхватив поводья дончака, – нам есть что вспомнить. Поговорили бы о том, как я его рубал, как он меня. – И замолкал, повесив голову, на минуту, смелый до отчаяния атаман, словно вспоминал, как когда-то с визгом и гиканьем летел он на врага впереди конной казачьей «лавы», широко раскинув руки со сверкающими грозным блеском кавказскими шашками. «Ау, ау!» – орали, подражая волчьему вою, бородатые казаки-староверы, ломая линию атаки. Только бы быстрее добраться до обезумевшего от страха противника. И радостно было слышать герою Первой мировой за собой эти голоса. Ещё быстрее вращал он запястьями крепких рук смертельные полоски стали, которые, наподобие раскрутившихся мельничьих лопастей, со свистом разрезали воздух; ещё сильнее билась на ветру за плечами украшенная тонкой тесьмой овчинная бурка.
– Эх, не на того коня я сел. Надо было на красного, а я на белого. Сейчас бы я был маршалом, а не Сенька, – и седая чубатая голова горестно падала на скрещенные ладони, обхватившие стол тюремной камеры, замызганный многими прикосновениями её несчастных сидельцев. Безмолвный и безучастный свидетель их горя и позора.
Многих своих праведников и непутевых сыновей растеряла Россия на своём тернистом пути. Многие подолгу стояли у заветного былинного камня, выбирая себе дорогу. Много судеб растворилось в неверии и сгинуло во мраке безвестности, так и не поддержав своей силой народную силу в самую страшную для отчизны минуту.
Когда же наконец понял русский человек, что новая война, неслыханная по своей жестокости и разрушительности, является и его войной? Когда удалось ему преодолеть обиду от того, что от него в семнадцатом отступился царь-батюшка, за которого он столетиями проливал свою кровь? Когда всё же стёрлись из памяти народной кровавые жертвы гражданской войны, бессмысленной и испепеляющей родниковые истоки? Когда притерпелись тяготы вынужденной ускоренной индустриализации и перекосы земельного и имущественного передела? Когда, наконец, он понял, что бесконечные «чистки» партийных и государственных рядов и мутные разоблачительные процессы тридцатых годов есть зло меньшее, несравнимое с тем, что принёс с собой на родную землю зверь нового националистического образца, и сумел превозмочь и это помрачение разума?
Не случилось ли это прозрение на устланных безымянными трупами красноармейцев и полковых командиров снежных равнинах Подмосковья в то время, когда и пятиться было уже некуда, так как спина уперлась в остроконечные шпили Московского Кремля и покосившиеся луковичные купола златоглавых церквей? Не тогда ли докатилась до сердца русского солдата стоязыкая молва, вырвавшаяся из далёких, оставленных неприятелю окраин на Юге, Западе и Севере, о том, что разрушены прежде счастливые города и посёлки, что обезлюдели и сожжены до закладного венца пятистенные избы, а их пепел удобрил не застывшие поля для златовенценосного пшеничного колоса будущего урожая, а выстлал черной траурной лентой дорогу к эшафоту, на котором мерно раскачиваются на зимнем ветру в пеньковой петле выгнутые заледенелые тела его односельчан и побратимов? Не тогда ли потянулась натруженная мужицкая рука к топору и вилам, а непривычные и огрубелые от крестьянского труда пальцы научились плавно нажимать на курок, и глаза прилегли как надо к прицелу винтовки?
Если так, то можно сказать, что пресловутый приказ Верховного за № 227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад» был вымучен страданиями народа и в дальнейшем определил судьбу миллионов людей. Простая в своей суровой бесхитростной логике фронтовая реальность не оставила другой альтернативы, как принять вынужденные бескомпромиссные меры, последние в арсенале всех богов войны.
Победить имеет право не просто сильнейший, а тот, кто есть более стойкий духом, кто сумел отринуть от себя всё самое личное, мелкое, эгоистичное, способный, не дрогнув, переступить зыбкую границу между жизнью и смертью.
Именно благодаря этому беспощадному закону войны гордо вздымались победоносные орлы легионов Древнего Рима над поверженным Карфагеном, у египетских пирамид и в далёкой Персии. Каждый воин на поле брани от претора до простого велита знал, что в основе победы лежит, прежде всего, дисциплина. «Ни шагу назад – если нет такого приказа». Поддавшиеся панике и оставившие свои позиции воины подвергались децимации. Весь легион отвечал за нескольких трусов из своих рядов. Каждый десятый, даже безупречно храбрый, ложился под сверкающий топорик ликтора.
Такова воля общества, воля всех его граждан.
Молох войны потребовал от советского народа принятия таких же мер. Многократно выросло число штрафных рот, батальонов, эскадрилий. Выстроились за ними заградительные отряды, и свои же пулеметчики в фуражках с синим верхом легли за «максимы», уперев их стальные дула в спины своих же собратьев-красноармейцев. Атака не должна захлебнуться. Окопы первой линии обороны врага должны быть взяты во что бы то ни стало, не считаясь с потерями. Нельзя повернуть назад, бросить винтовку на землю, просочиться вспять в спасительный тыл с помощью самострела.
