Валерий Киселев - «Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!
Убедившись, что бои за Кузнецово-1 и Кривцово не могут быть успешными из-за сильного противодействия противника, командование 3-й армии решило перенести направление главного удара. Дивизия полковника Гришина была выведена из боя и передислоцирована в район севернее Мценска, в направлении Бабинково-1, Чегодаево, Фатнево, где оборона противника представлялась менее организованной.
Полкам предстояло по льду перейти Оку и захватить плацдарм, в прорыв готовы были идти два лыжных батальона и бригада тихоокеанских моряков.
С утра 11 февраля полки 137-й после жиденькой артподготовки при поддержке нескольких старых танков пошли в бой.
К вечеру ценой больших потерь удалось захватить плацдарм километра четыре по фронту и до трех в глубину. Но во все стороны от плацдарма лежала совершенно открытая местность, лишь кое-где росли кустарники да рощицы, а гитлеровцы хотя и отошли, но превратили захваченный советскими войсками плацдарм и подступы к нему в огненный мешок.
Танковая бригада потеряла все свои танки в первый же час боя. Артиллеристы сидели на голодном пайке – снаряды приходилось носить на руках за несколько километров. Главная надежда опять была на пулеметы и винтовочки.
Лейтенант Вольхин, командовавший батальоном вторую неделю, все это время не выходил из боев. Чувствуя, что он на пределе физических сил – больше недели сон по два-три часа урывками, не раздеваясь и не разуваясь, все это время обмундирование и валенки сохли на ходу, – он держался только на злости. Сколько раз в эти дни Вольхину казалось, что и немцы тоже на пределе, еще одна наша атака, и они не выдержат, побегут, но пулеметы их вновь оживали, а после наших, казалось бы, сильных, если издали смотреть, артналетов, когда разрывы снарядов вставали в боевых порядках так часто, что, наверное, от осколков должны бы погибнуть, они опять пускали в наших атакующих бойцов мины, стреляли из оживших неведомо как пулеметов…
За неделю боев через батальон прошла не одна сотня людей. Многие из них мертвецами остались в снегу, еще больше искалеченные, окровавленные, уползли в тыл, и многие из них провоевали всего час или два. Оба вольхинских сержанта-«старичка», Фролов и Жигулин, которые то впадали в пессимизм, что все равно убьют не сегодня, так завтра, то, наоборот, уверяли других и себя, что они заговоренные – были ранены, и оба очень тяжело; а Вольхин все держался, хотя несколько раз ему просто везло. То пуля пробила полы полушубка, то другая попала в каску, то осколок на излете ударил в руку. Некогда было думать – убьют или не убьют, но все же подсознательно Вольхин отмерил для себя, что если его до весны не убьют, то пока поживет.
Ночью лейтенант Степанцев привел Вольхину очередное пополнение – пятьдесят человек.
– Так вот каждую ночь, сколько уж дней человек по четыреста-пятьсот приходят в дивизию и – как в прорву, – грустно сказал Степанцев.
– И пополнение стало почти необученное, – закусил губу от злости Вольхин. – Винтовку в руки и на фронт – разве это дело! Где там метко стрелять – бегать не умеют, маскироваться… Прислали позавчера сорок казахов, одного снайпер снял, так они все к нему сбежались – и давай лопотать по-своему да плакать. Немцы туда десяток мин. И все дружно кто в госпиталь, кто на тот свет.
Вольхин вспомнил, как в честь прибытия этого экзотического пополнения он устроил им бешбармак из убитой как по заказу лошади. Казахи, насытившись, вытирали руки о голенища сапог: «Чтобы блестели и сало не пропадало».
– Да, вчера на четыреста человек – всего два коммуниста. Зато восемнадцать ранее осужденных. Один солдатик так ко мне пристал – часовщик, говорит, я первоклассный, любые часы отремонтирую. Это чтобы я его в тылу где-нибудь оставил. А куда нам здесь часовщик, – сказал Степанцев. – Лучше бы он был гробовщиком, легче бы в тыл было попасть, – и замолчал, потирая красные от бессонницы глаза.
Вольхин вспомнил рассказ Тюкаева, который приходил к нему накануне: «Трибунал приговорил одного солдатика к расстрелу, а он и говорит в последнем слове: «Что вы меня смертью пугаете, когда мне жить страшнее…»
Чегодаево, большое полусожженное село, главный узел обороны немцев на участке 137-й стрелковой дивизии, несколько дней было всепожирающим фокусом.
На третий день боев здесь был тяжело ранен командир 409-го полка майор Тарасов. К заступившему вместо него майору Филимонову пришел командир дивизии полковник Гришин. Всматриваясь через бинокль в передний край немцев, спросил:
– Ну что, Филимонов, может, ты возьмешь Чегодаево? – Гришину было тошно, но все же говорить он старался повеселее.
– Снарядов мало, товарищ полковник.
– А сколько надо? – «Интересно, сколько спросит», – подумал Гришин.
– Полторы тысячи.
– Ого! Сказал… Если бы вся дивизия могла сейчас столько иметь!
– Но ведь это же минимум! Двадцать пять снарядов на дзот по норме положено. Да и высоту сначала надо взять, а как же без снарядов?
Высота перед Чегодаевом – широкая, безлесная, у гитлеровцев была здесь главным опорным пунктом.
– Атака завтра в восемь ноль-ноль. Пойдут твой полк, Гогичайшвили и соседняя дивизия, полностью. Пять танков тебе дадут. И попробуй не взять! – отрезал Гришин.
Батальонный комиссар Антон Воротынцев, больше месяца исполнявший обязанности комиссара 409-го полка, которым теперь командовал майор Филимонов, наблюдал в бинокль, как началась атака на высоту под Чегодаевом. Полк, растянувшись в несколько цепей, медленно полз вперед по глубокому снегу.
Воротынцев и радовался, что люди, несмотря на шквальный огонь, все же идут вперед, и сердце сжимало, что после каждого разрыва мины кто-нибудь оставался в снегу навсегда. Он хорошо знал в лицо многих бойцов и не переставал удивляться, с каким мужеством и презрением к смерти воевали большинство из них. Хотя он и был не любитель громких слов, но сейчас без такого понятия, как мужество, в оценке этой атаки было не обойтись.
Старший лейтенант Чаплыгин, раненный несколько дней назад в плечо, продолжал командовать своим батальоном, а врача, который пришел за ним, чтобы увести в тыл, просто прогнал. Командиры рот лейтенанты Ермилов и Сушков, тоже раненые, уничтожившие каждый по десятку гитлеровцев лично, также не уходили из боя. Политрук роты Полянский, сам раненый, заменил убитого командира роты и продолжал вести бой. Политрук роты Запорожец лично поднял роту в атаку, в которой было уничтожено сорок гитлеровцев, и восемь из них – на счету политрука. И таких примеров Воротынцев знал множество. «Побольше бы техники, – думал он. – Особенно артиллерии, а с такими людьми воевать можно». Он не переставал удивляться, откуда, несмотря на потери, берутся из тыла люди и какие замечательные, готовые умереть в любой момент – прекрасные русские люди…
Бой за высоту шел четвертый час, вся она была покрыта воронками от разрывов снарядов и мин, трупами, в бинокль уже плохо был виден ход боя, пропала связь. Наконец прибежавший из боя посыльный доложил, что наши на высоте, закрепляются.
Майор Филимонов, обрадовавшись этому известию, сгоряча решил идти туда сам, чтобы с высоты организовывать бой дальше.
На подходах к высоте, между двумя сгоревшими танками, он был ранен. Это произошло на глазах Воротынцева, и он уже пожалел, что не смог отговорить Филимонова не торопиться, дождаться темноты.
Полковой врач Пиорунский послал к месту ранения командира полка двоих санитаров, но оба они погибли от пулеметных очередей – с колокольни в Чегодаево бил крупнокалиберный.
– Дайте мне лошадь и сто граммов спирта – мигом вывезу командира! – вызвался фельдшер Осипенко.
– Что, с ума сошел, Гриша? Мигом срежут, видишь, как он пристрелялся, – ответил ему врач Пиорунский.
Но и ждать до темноты было нельзя: даже с легким ранением на морозе можно было быстро погибнуть. Пиорунский, махнув в сердцах рукой, согласился: авось повезет Грише и на этот раз.
На глазах у всех, кто был в это время на НП полка, Осипенко, встав в полный рост в розвальни, за какую-то минуту галопом домчал до раненого Филимонова, уложил его в розвальни и, лавируя между разрывами мин, довез-таки его до НП.
Майор Филимонов, раненный в легкие, был без сознания.
– Да, еще бы полчаса, – сказал, осмотрев раненого Пиорунский, – и было бы поздно.
Воротынцев, быстро прокрутив в памяти ход боя, по телефону доложил полковнику Гришину, что высота перед Чегодаевом взята, но ранен майор Филимонов.
– Принимай полк, Антон Корнеевич, – услышал он от Гришина.
– Товарищ Первый, разрешите взять в помощь комбата Мызникова, я же политработник.
Серия мин вокруг НП прервала этот разговор: близким разрывом у Воротынцева из рук вырвало телефонную трубку, а самого швырнуло в стенку окопа.
Когда через пятнадцать минут Воротынцева откопали из снежного окопа, он снова связался с Гришиным.
