Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией
— Невероятно… — повторил я одними губами. — Невероятно… — твердил я себе, когда мы снова зашагали к кладбищу, стена которого забелела на солнце позади заброшенной мельницы. — Просто невероятно, что среди всей этой красоты и гармонии люди совершили такую страшную резню. Почему? — спрашивал я себя. — Зачем они сделали это?
2
Четырнадцатого днем между итальянским и немецким командованием на Кефаллинии было достигнуто принципиальное соглашение. Итальянский генерал, невзирая на результаты опроса среди солдат, снова попытался найти выход, который спас бы честь дивизии и в то же время удовлетворил бы немцев.
— Никакой сдачи оружия, — предложил он. — Репатриация дивизии. Подпись Гитлера в качестве гарантии.
Подполковник Ганс Барге дал согласие. После затопления барж в заливе и стычки на улицах Аргостолиона ему, видимо, стало ясно, что боеспособность итальянских солдат выше, чем этого следовало от них ожидать.
Поэтому он не только заявил о своем намерении принять предложение генерала, но и пообещал, во-первых, сделать Аргостолион открытым портом для итальянских кораблей, во-вторых, прекратить налеты «юнкерсов».
Как в том, так и в другом лагере все были изумлены и отнеслись к этому недоверчиво. Обер-лейтенант Карл Риттер, не найдя собственного объяснения неожиданному обороту событий, отказался что-либо понимать; если подполковник пошел на это — значит, существует какая-то причина. Капитан Альдо Пульизи тщетно пытался убедить себя в том, что обещание будет выполнено. Но, озираясь вокруг, он снова и снова убеждался, что итальянских кораблей нет ни в порту, ни на горизонте. И он невольно спрашивал себя, когда же и как именно может эвакуироваться дивизия со своим тяжелым и легким вооружением? Ему так же, как и его артиллеристам и остальным солдатам дивизии, подсказывал инстинкт, что есть нечто невероятное, нереальное в посулах немцев, что надо искать ловушку на той слишком гладкой и ровной дорожке, которую готовил им подполковник Ганс Барге.
На следующий день, в десять часов утра, над островом в его утренней свежести, в лучах света, пронзающих сосновые рощи и море, трепещущих над тополями в долине за мостом, над крепостью Сан-Джорджо, над утесами Эноса и еще дальше — над маленькой, одетой тишиной Итакой, над темным силуэтом Занте, в голубом и еще прохладном сиянии Средиземного моря, показался «юнкерс».
Он кружил с едва слышным вибрирующим гудением, похожий на ястреба, парящего в поисках добычи; потом стал медленно снижаться спиралями, далекое жужжание нарастало, становилось гулом и, наконец, легко скользнув над гладью бухты, самолет осторожно сел на воду у западного берега, присоединившись к другим «юнкерсам» в Ликсури.
Тревожно следили за его полетом итальянцы, более рассеянно — немцы. Жители Аргостолиона и Ликсури, те, кто знал про соглашение, тоже смотрели на самолет, гадая, что же произойдет дальше. Эта мысль не покидала и Катерину Париотис. Ее испуганные черные глаза видели вдали, за цветами сада, что «юнкерс» — не мираж, а подлинная реальность: он прочертил борозду на воде и подрулил к причалу.
Острее, чем люди в городе, ощутила близость самолета синьора Нина; снижаясь, «юнкерс» пронесся над самой крышей виллы, стоявшей на дороге к Ликсури; синьора кинулась к окну, зовя девушек, и все они, высунувшись, смотрели, щурясь от яркого солнца, растрепанные, с побледневшими, отекшими от сна лицами.
— Что такое? Что случилось? — спрашивала Триестинка, которая не видела перед собой ничего, кроме бледной тени.
— Ох, — вздохнула Адриана. — «Чего только эта сумасшедшая старуха без конца морочит нам голову!» — мелькнуло у нее в мыслях.
Она снова бросилась на постель, уставившись глазами в потолок, как делала теперь все чаще, не зная, о чем думать, чего хотеть. Вернее, ей казалось, что она уже ничего больше не хочет, так она устала от всего — и от себя тоже.
Когда самолет пошел на посадку, синьора Нина перекрестилась.
— Господи! — заговорила она. — Пустите меня, девочки. Пустите, я пойду к нашему капитану.
Но никто из девушек не удерживал ее.
За «юнкерсом» следил и фотограф Паскуале Лачерба из окна своего кабинета, где, сидя за столом, он собирался переводить с итальянского на греческий текст приказа. Это было обращение к жителям Кефаллинии, которым предписывалось сохранять спокойствие, соблюдать комендантский час и никоим образом не препятствовать работе властей.
Увидев, как гидроплан садится на воду, Паскуале Лачерба побледнел; ему показалось, что протекли часы, годы, пока он, застыв, сидел за своим столом — старым, обшарпанным столом, который итальянские солдаты перетащили с почты сюда, в канцелярию штаба.
Он сидел и ждал.
И когда наконец он услышал первые хлопки зениток, напряжение спало и он даже испытал чувство облегчения, словно счастливо избавился от опасности. И в то же время он со всей ясностью понял, что теперь-то между итальянцами и немцами началась настоящая война.
3
Стаи бомбардировщиков появились в небе Кефаллинии около 14 часов 30 минут — несколько позже, нежели ожидал их обер-лейтенант Карл Риттер; но все же они появились и без минуты колебания в боевом строю направились к противоположному берегу — на позиции итальянских частей, словно пилоты заранее знали расположение батарей, словно они уже неоднократно вылетали сюда на задание. Карл Риттер следил за ними, повернувшись лицом к солнцу, которое стояло высоко в сияющем полуденном небе; он был счастлив, он вновь обрел присущие ему уверенность и силу.
Итак, спектакль начинался. Карл Риттер забыл о Кефаллинии, об итальянцах; четкие маневры пикировщиков, их яростные атаки каждый раз превращали его из солдата в обыкновенного зрителя. Он как будто вновь стоял сегодня у барьера огромной арены, а остров был аэродромом, зеленым лугом с подстриженной травой, с ангарами и контрольными вышками, а над ним, в небе, самолеты исполняли фигуры высшего пилотажа.
Бомбардировщики шли высоко и, казалось, застыли в воздухе, круто заложив крылья назад; потом он увидел, как они медленно свалились на бок, скользнули вниз и, вспоров пространство перпендикулярными разрезами, ринулись на объекты.
Вот он, миг равновесия между жизнью и смертью, твердил он себе; ему казалось, что в этот момент пилоты как зачарованные, отдавались влечению к самоубийству.
Даже теперь, после стольких лет войны, обер-лейтенанту Карлу Риттеру нужно было делать над собой усилие, дабы скрыть от солдат свою взволнованность этим зрелищем. Заставить себя опустить глаза, пристально смотреть вниз, на землю. Туда, куда в механическом вое бортовых сирен низвергались самолеты, обрушиваясь на вражеские батареи, на шоссе, прибрежные скалы; затем они снова набирали высоту и, невредимые, взмывали вверх, сквозь густую сетку деревьев, не запутавшись в них; они уносились в небо, оставляя внизу под собой, дым пожарищ и грохот взрывов.
Итальянские батареи, расположенные на той стороне бухты, на полуострове Аргостолион, взлетали на воздух.
Отсюда, со стороны Ликсури, по мере того, как морской бриз рассеивал завесу дыма и пыли, Карл Риттер мог разглядеть в бинокль разбитые и развороченные орудийные площадки, он видел, как металась орудийная прислуга — кто бежал укрыться в сосновый лесок, кто суетился у лафетов, оттаскивая снаряды, которые то и дело взрывались.
Стоя на боевом посту во главе своего отряда также в боевой готовности, Карл Риттер вдыхал возбуждающий запах пожара, испепеленного камня, вздыбленной земли — запах войны, слагающийся из горелого масла, синтетической резины, раскаленного железа.
Пикировщики исчезли на горизонте в беспорядочном танце, словно играючи; затем они появились вновь в строю над восточной частью острова и вновь нацелились на объекты так точно, словно не требовалось отыскивать ориентиры. Они снизились до бреющего полета над крышами Аргостолиона и кинулись на белую полосу дороги, ведущей к мысу Святого Феодора, за стадионом и эвкалиптовой аллеей на окраине города.
Обер-лейтенант покрутил окуляры бинокля и увидел на дороге к мысу Святого Феодора итальянскую мотоколонну. Он увидел, как она остановилась и задергалась, словно большая раненая змея: итальянские пехотинцы, путаясь в своих смешных шинелях, выпрыгивали за борт грузовиков и искали укрытия в береговых камнях и в нагорных садиках греков. Вскоре тоненькая лента дороги, тянущаяся к морю, к маяку и оливам Святого Феодора, скрылась в туче дыма.
Маневр подполковника Ганса Барге начал принимать в бинокле Карла четкие очертания: подполковник концентрировал атаку на полуострове Аргостолион, прикрывая немецкие гарнизоны, которые, будучи разбросаны на холмах, могли бы стать легкой добычей превосходящих сил итальянцев. Ведь именно здесь, на полуострове Аргостолион, была дислоцирована большая часть итальянской дивизии. Немцам необходимо было разгромить основные силы противника, чтобы с самого начала лишить его всякой возможности ответных действий. Надо было нанести врагу жестокий удар прямо в сердце, а это сердце билось под желтыми черепичными крышами Аргостолиона, меж колоколен святого Спиридона, святого Николаоса, святого Герасимосса — десятка православных церквей; а выше, сердце врага билось на холмах за городом и на той его стороне, невидимой из Ликсури. Нужно было уничтожить дивизию, прежде чем она высунет нос из своей берлоги, прежде чем развернет в боевом порядке своих солдат и технику на немногих доступных ей дорогах. Прежде чем зайдет солнце, когда придется прекратить воздушные налеты.
