Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией
Капитан смотрел на них не отрываясь, будто на фокусника, выступающего на арене цирка. Он не слушал, что говорили его коллеги, и лишь машинально, про себя, твердил: «Слава богу, наконец-то поинтересовались и нашим мнением». Ему хотелось поблагодарить генерала, сказать ему: «Спасибо, синьор генерал!» — однако мысленно он не мог не отметить, что спрашивать мнение офицеров сейчас слишком поздно. Это следовало сделать несколько лет назад.
Руки вновь появились в светлом кругу под абажуром; сначала они нервно сплелись, но потом, по мере того как далекий голос генерала перечислял опасности, подстерегавшие дивизию в случае отказа принять условия почетного соглашения, постепенно разжались. Ведь в распоряжении дивизии не было даже истребителя. Не могла она рассчитывать и на поддержку Италии или «Супергреции»… Она может рассчитывать только на свои силы, которые в настоящий момент действительно превосходят силы немецкого гарнизона, но после неизбежного вмешательства немецкой авиации утратят свои преимущества.
— Повторится Святая Мавра! Святая Мавра! — закричали в ответ офицеры. Руки генерала приподнялись и, не покидая светлого круга, застыли в воздухе — они требовали тишины.
Руки сказали, что дивизия ни за что не покинет Кефаллинию без оружия. Она сдаст остров без боя лишь в случае, если подполковник Ганс Барге согласится оставить им все их вооружение, в том числе и личное оружие. Причем соглашение должно быть подкреплено гарантиями. «Подписать его должен сам Гитлер», — заявили в заключение руки.
Все молчали. Последние слова генерала не получили отклика — в штабе воцарилась тягостная тишина. Альдо Пульизи искал его глаза, затемненные абажуром. Ему казалось, что, сумей он перехватить его взгляд, он увидит в нем знакомую тоску, знакомый страх, или… призрак подполковника.
— Разъясните положение солдатам, — добавил генерал. И после некоторого колебания — видно, собирался сказать что-то еще, но передумал — с трудом поднялся с места, словно дивизия всем своим грузом легла на его плечи. Руки попали в полосу света и снова исчезли в тени. Он приблизился к офицерам — те расступились, чтобы дать ему дорогу. На какую-то секунду лицо его мелькнуло совсем рядом, но капитану и на этот раз не удалось зафиксировать его контуры. Оно казалось потухшим, отсутствующим; взгляд был обращен в никуда; генерала тревожили совсем иные мысли. Выходя из комнаты, он ответил на приветствия офицеров так рассеянно, словно уже забыл о их присутствии. Толпа сомкнулась позади него, точно вода за кормой корабля.
Альдо Пульизи подошел к расположению своей батареи. Сейчас ему придется разъяснить артиллеристам обстановку. Они ждали от него вестей о военном трибунале. Что он им скажет? Они наверняка считают, что спрашивать их мнение теперь бессмысленно, что генерал, и не только генерал, но и он, капитан, должны были сделать это давным-давно, когда их призвали в армию и надели на них солдатскую форму. Он, капитан, тоже ответствен за это, он тоже содействовал тому, чтобы их обрядили в военную форму! Он был виноват не только перед Катериной Париотис, перед Николино и греческим народом, но и перед своими артиллеристами, перед самим собой.
«В какой-то мере, — подумал он, — виноваты, наверное, и сами солдаты, что позволили надеть на себя военную форму».
Он остановился как вкопанный. Остановился, пораженный тем, что только сейчас открыл для себя эту элементарную истину.
2
Надолго предоставленный самому себе, он забыл, что его охраняет город-твердыня. Устав от бессонных ночей, от тягостной необходимости откладывать решительные действия и подавлять свои чувства, Карл Риттер на какое-то время перестал ощущать себя неотъемлемой частью механического города, хотя тот стеной стоял вокруг, защищал его. Средиземное море, скрытое от глаз ночной тьмой, но различимое при свете звезд, вызывало у него такое же головокружение, как в детстве вид бескрайней равнины. Море простиралось еще шире, чем равнина вокруг его родного города. Таинственное, оно было поистине необъятным не только в ширину, но и в глубину. Море — это все равнины его страны, соединенные воедино. К тому же, оно дышит; стоит только присмотреться, и увидишь: грудь его вздымается и опускается, точно перед тобой какое-то гигантское чудовище.
У него закружилась голова, он схватился обеими руками за ремень автомата, оглянулся вокруг. И лишь увидев изящные контуры орудий с поднятыми в небо дулами, устремленные к звездам и прикрытые маскировочными сетками жерла пушек, вновь обрел покой, ощутил близость механического города. Города, хотя и втиснутого в тесные пределы средиземноморского островка, но неизменно осуществляющего все свои функции. Этому городу недостает просторов континента, где он мог бы двигаться и маневрировать по своему усмотрению (недостает шоссе, автострад, железных дорог, портов, аэродромов), но и в пределах небольшого острова он знает, куда и как нанести удар. Разумеется, когда придет приказ из ставки верховного главнокомандующего, когда будет получено указание из далекого Берлина, от фюрера.
Ибо воля фюрера простирается вплоть до этих мест, вплоть до этого аванпоста, затерявшегося в самом центре враждебной средиземноморской стихии. Кефаллиния соединена с Германией через горные цепи и равнины южной Европы с помощью бесперебойно действующей системы связи. Связан с ней и он, Карл Риттер, связан с далеким генштабом, с кабинетами рейхсканцелярии, с берлинской улицей, где в этот час, когда погасли фонари и лишь мерцает темный асфальт, царят покой и тишина.
Ах, Берлин! Сверкающий чистотой и витринами, солидный и четкий во всем, даже в работе транспорта… Небо над Берлином то чисто выметено ветрами северных морей, то неподвижно и серо от лесных туманов. Едкий запах фабричных труб, паровозного дыма, речной воды, влажных деревьев в парках, садах и аллеях…
«Берлин!» — вздохнул он. Впрочем, кто знает, быть может, нет там сейчас ни тишины, ни покоя, ни солидности, ни чистоты под надежным покровом ночи, а, наоборот, светло, как днем, от бенгальских огней англо-американцев, стреляют орудия противовоздушной обороны, рушатся на мостовую дома, на улицах полыхает пламя, белая пыль штукатурки ложится на ветви деревьев, покрывает грязным слоем парки, сады и аллеи, стирает следы юношеских воспоминаний.
Карл Риттер вздохнул. Он знал, как трудна борьба. Но знал и другое: чем безжалостнее рука победителя, чем больше будет пролито крови, чем больше разгорится за его спиной пожар, тем слаще будет победа.
Сейчас над ним и под ним спокойно дышит ночь, казалось бы, обычная ночь в тылу. Но нет, Кефаллиния — не тыл, а скорее передовой отряд, проникший на территорию врага. Враг — рядом, у самых стен города; возможно, под прикрытием темноты он готовится к нападению. Но это не страшно. Чувствовать, как тебя со всех сторон обступает равнина или море, гораздо страшнее. От близости врага голова не кружится, с врагом можно сражаться. «Пусть нападает, когда ему вздумается, — подумал обер-лейтенант, — на этот раз он будет раздавлен».
Он снова вспомнил о своей недолгой дружбе с капитаном Альдо Пульизи, о том, как встретился на пляже с девкой-итальянкой. Их лица и голоса остались где-то далеко-далеко позади, подернутые дымкой, наряду с прочими воспоминаниями о войне и о случайных встречах на дорогах наступления, причислены к множеству лиц и голосов без имени, без всякого значения.
За его плечами, от Бельгии до Голландии и Франции, остался целый мир воспоминаний. А сколько лиц и голосов прошло перед ним в Югославии, Греции, России… Сейчас к ним прибавились лица и голоса бывших товарищей по оружию — итальянцев. Это — мир «недочеловеков», мир слабых, физически неполноценных людей, всегда готовых капитулировать, склонных к нытью. Они испокон веков только и делали, что убегали от немцев. Вечно с поднятыми вверх руками: «Сдаемся!»
Сколько ему встречалось таких? Миллионы.
Общая причина этой их слабости, рассуждал обер-лейтенант, коренится в их еврейской крови. У всех у них — у французов, греков, югославов, русских и даже у бывших союзников — итальянцев в жилах течет еврейская кровь, кровь Иуды-предателя.
Долг немцев, а значит и его, Карла Риттера, спасти Европу от этого позора, от кровосмешения и упадка рас. Долг немцев, а значит и его, Карла Риттера, надеть на раба ярмо. Он знал — читал в воспоминаниях фюрера, да и в школе его учили тому же, — что предки, древняя раса избранных, — разумеется, германского происхождения, — до того, как впрячь в плуг лошадь, впрягали раба, утвердив тем самым превосходство своего ума и крови.
Сейчас долг немцев — снова надеть на раба ярмо, восстановить порядок вещей, заложенный в самой природе, учредить новый порядок. С течением времени, в результате всепрощения, жалости к слабым, братания с побежденными, естественный порядок вещей нарушился. Теперь долг Карла Риттера — снова впрячь капитана Альдо Пульизи в плуг. На сей раз раб навсегда останется рабом. На сей раз победители сумеют держаться на нужном расстоянии от побежденных.
