Анатолий Недбайло - В гвардейской семье
снова устремляется в атаку.
Последний заход. Я долго смотрю на высоко взметнувшееся над лесной дорогой пламя. То пылает сердце
бесстрашного юноши — моего ведомого, для которого этот боевой вылет стал полетом в бессмертие.
...Весть о подвиге отважного сокола облетела весь фронт. Политуправление посвятило ему специальную
листовку, в которой рассказывалось о героическом поступке комсомольца Николая Киреева,
повторившего подвиг экипажа капитана Гастелло. Вместе с Киреевым погиб и его воздушный стрелок
Сафонов, тоже до конца выполнивший свой священный долг перед любимой Родиной.
Однажды перед вечером у командного пункта нашего полка появился худощавый, вылощенный,
причесанный «под фюрера» немецкий летчик в сопровождении конвоира-пехотинца, вооруженного
винтовкой.
Увидев вышедшего из землянки офицера-авиатора, конвоир скороговоркой выпалил:
— Товарищ майор! Примите под расписку этого фрица. Ваш один «горбатый», — простите, ваш
штурмовик — так «юнкерсу» влепил, что он сразу свечой запылал. Только этот, — конвоир кивнул на
офицера, — с парашютом успел выпрыгнуть. Ну, мы его с сержантом и сцапали. Наш командир велел к
вам его доставить. Только, говорит, расписочку возьми, что сдал его в надежные руки. Так вы, пожалуйста, примите этого душегуба...
Немец поднял голову и высокомерно произнес: [152]
— Я есть официр! Я буду требовайт... — и, торопливо расстегнув кожаную куртку, под которой блеснули
кресты, стал доставать из нагрудного кармана какой-то документ.
— Требовать будем мы! — перебил гитлеровца майор Стрельцов. — А пока что поговорим кое о чем.
— Я ничего не буду сказать! — истерически выпалил пленный. — Я зольдат, я давал присяга майн
фюрер!..
— Ну, что ж — можете не говорить. Только это будет нами учтено. Часовой! — позвал Стрельцов
солдата. — Отведите пленного пока что на «губу».
— Вас ист «губа»? — глаза гитлеровца расширились, растерянно забегали. — Я не хочу «губа»!
Международна конвенция э-э...
— О конвенции вспомнил, шкура! — не удержался подошедший к КП Дмитрий Жабинский. — А бомбы
швырять на санитарный поезд, а раненых расстреливать — тогда о конвенции не думал?!..
Дмитрий покраснел, глаза его налились кровью, кулаки сжались.
— Успокойтесь, он сейчас по-иному заговорит! — шепнул Дмитрию Стрельцов.
Гауптман понял, что проиграл, и низко опустил голову.
— Я буду шпрехен... Что надо коворить? У меня в фатерланд есть маленькие киндер, — словно бы
оправдывался гауптман.
Майор Стрельцов поморщился:
— У многих из нас тоже были дети!
Пленный, осторожно ступая, спускался в землянку.
...Через час оперативники сверили показания гитлеровца с разведывательными данными. Почти все
сходилось. И рано утром следующего дня две группы «ильюшиных», ведомые мной и Жабинским, отправились на штурмовку вражеского аэродрома.
Запылали на стоянках машины. Выплеснули пламя цистерны. Ни один фашистский самолет не смог
подняться в воздух. Хорошенький «фейерверк» получился!..
Вскоре наступило затишье. Измотанный непрерывными боями, летный состав отдыхал, одновременно
готовясь к новым сражениям.
...Шагаю по притихшему аэродрому — и словно вижу его впервые. Передо мной — обыкновенное поле!
С одной [153] стороны — лес, с другой — деревушка. Пьянящий дух разнотравья. Звон кузнечиков.
Пение птиц над головой. Тонкостволые красавицы-березки, в задумчивости остановившиеся на краю
оврага, покачивают ветвями. И непривычная тишина.
Выбираю укромное местечко и растягиваюсь на траве. Как это здорово — отрешиться от волнений и
тревог, полежать с полчасика, дав отдых уставшему телу!.. Хочу отвлечься, но не получается. Гляжу в
небеса — и вижу боевые схватки. И нет уже тишины — гудят, ревут моторы, стучат отрывистые очереди
пулеметов. Болит душа: не всем суждено выжить. Вот и Коля. Еще одного замечательного парня не
стало...
— Толя! Тебе письмо из Изюма!
Оборачиваюсь — передо мной Катюша. Присела, протягивает «треугольничек».
— Спасибо!
Читаю — и чувствую на себе Катюшин взгляд.
— А ты похудел, осунулся, — вздохнула она. — Устал?
— Не так устал, как замотался...
Катя легко провела пальчиками по моим шрамам.
— Не болят?
— Нет. Только бриться неловко...
— Знаешь, я загадала: если увижу аиста — мое счастье сбудется, — щурясь от солнца, сказала Катя.
Я улыбнулся.
— Если не секрет — скажи, в чем же оно?
— Какие у меня от тебя секреты? — Катя нахмурилась. — Хочу, чтобы скорее кончилась эта проклятая
война, чтобы мы скорее победили фашистов...
— И я того же хочу!
— А тогда мы поедем на Волгу... Ты когда-нибудь был на Волге? — девушка оживилась.
Я покачал головой:
— Нет.
— Она широкая, полноводная! — Катюша говорит, словно декламирует. Лицо одухотворенное, глаза
сияют. — А красивая какая!.. Нет, рассказать о ней невозможно: ее надо видеть!..
«Надо видеть, — мысленно повторяю я. — А если собьют? И поедет Катюша на Волгу одна, без меня»...
— О чем ты сейчас думаешь? — Катя всегда заполняла паузу этим вопросом. [154]
— Ребята наши все время перед глазами... Киреев...
— Ты хочешь сказать, что и с тобой может это случиться? Ты не должен так думать, слышишь, не
должен. С тобой такое не случится. Я это хорошо знаю!
Катюша осторожно поцеловала уже затянувшиеся рубцы на моем лице.
— Я смотрела сегодня на карту: скоро мы будем у границы. Значит, скоро и войне конец!
— Тогда и о свадьбе можно будет поговорить, — вставил я в тон ей. Весело переговариваясь, мы шли
через притихший аэродром. Закатное солнце играло на стеклах кабин штурмовиков. Шумел лес, пахло
увядающей листвой.
Близилась осень.
Глава девятая
1.
Забрызганный маслом, закопченный от мотора до самого стабилизатора рулит к краю летного поля
штурмовик. В фюзеляже — рваные дыры. В правом крыле — тоже. Диву даюсь! Как только он добрался?
Кто же это в кабине? Номера машины не разобрать, но по тому, как зарулил, как занял место на стоянке, определяю: самолет Брандыса.
Мотор ревет во всю мощь, словно силится доказать: хоть и трудно было в бою, хоть и досталось машине
— а я живой, несломленный, сильный.
Вдруг басовитый гул его переходит в дискант. Успокаивается, перестает дрожать машина, выпрямляется
причесанная ветром жухлая трава.
Наконец летчик глушит мотор. Винт уже остановился, но летчик не спешит покинуть машину. Отвалился
на спинку сидения, закрыл глаза, расслабился. Видно, очень устал.
Такое бывает с каждым из нас после упорного боя, где каждая клеточка организма, каждый нерв, каждый
мускул напрягаются до наивысших пределов.
...Анатолий Брандыс вылетел в паре с Владимиром Фогилевым. На подходе к цели встретились с
«хейнкелями [155] », вынудили их сбросить бомбы на головы фашистов и заставили уйти восвояси.
Штурмовики пошли дальше, отыскали цель — замаскированные в кустарнике танки и
бронетранспортеры, — нанесли бомбовый удар. Затем проштурмовали пехоту. Вот там и угодила машина
Брандыса под огонь «эрликонов».
Анатолий отдыхает. Но вот подбегает к машине Владимир Фогилев, вскакивает на крыло, открывает
фонарь.
— Что с тобой?
Брандыс открывает глаза, смотрит, не мигая, выпрямляется:
— Жалко... Машину жалко! Придется теперь на земле отсиживаться, ждать, пока отремонтируют. А
время — вещь необратимая...
— Да будет тебе переживать! Залатают машину ребята, да так, что и не узнаешь!..
— Утешаешь?
— Правду говорю. А сейчас глянь вон туда. Видишь, ребята в футбол играют, нас приглашают.
Усталость словно рукой снимает. Доложив командиру эскадрильи о результатах вылета, Брандыс —
плотный, тяжеловатый — заспешил к футболистам. Минута — и он уже со всей ватагой носился по
полю, норовя покрепче поддать по мячу. Игра шла без всяких правил. Просто ребята отводили душу, давали разминку уставшим от «малоподвижной работы» ногам.
— Это еще что?! — перекрывая шум футбольной возни, грохнул над полем густой бас Стрельцова. — Да
вы же после такой «зарядки» не то что ходить, в самолет забраться не сможете!
— Товарищ майор, все на пользу пойдет! — отозвался Брандыс.
— А, ты уже здесь? — обрадовался Стрельцов. — Ну, давай-ка руку. Спасибо тебе и за танки, и за
«хейнкелей»! Твой самолет в ПАРМ придется отправить. Но ты не огорчайся: долго он там не
задержится. Я распорядился, чтобы его восстановили в первую очередь...
