Юрий Додолев - Мои погоны
Мы лежали долго — так долго, что у меня онемели ноги.
— Может, хватит? — прошептал я.
— Еще с полчасика, — откликнулся Файзула.
Время тянулось, как резина. Я лежал на животе, нюхал носом снег. Он подтаивал подо мной. Пола шинели откинулась, сквозь ткань галифе проникал холодок, тело ощущало влагу. Луна откатилась в сторону и скрылась в туче. Повалил густой, липкий снег.
— Видать, фрицы еще не очухались, — с сожалением произнес Файзула и приказал возвращаться.
На следующий день Файзула пополз на «нейтралку» за документами днем. Божко приказал ему вернуться, но Файзула сделал вид, что не расслышал.
— Все! — сказал Божко, и я понял, что Файзуле не сдобровать.
Касимов верил в свою звезду и не маскировался. Пули ложились рядом — того гляди накроют.
— Олух! — воскликнул Божко. — Хоть бы голову пригибал.
Я несколько раз закрывал глаза, но Файзула благополучно добрался до оврага с пологими склонами (этот овраг пересекал нейтральную полосу, отделял флигелек от особняка), приспустил, не вставая, брюки и, показав немцам голый зад, скатился вниз.
Боже мой, что тут началось! Фрицы с ума посходили. В штабе встревожились. Узнав в чем дело, успокоились, даже посмеялись. Божко проговорил сквозь зубы:
— Дает нехристь!
Немцы стали кидать мины. Над оврагом повис дым, красноватая мерзлая земля обрушивалась на кусты, ломала их. «Конец!» — решил я. А Файзула продолжал куражиться. Издеваясь над фашистами, подбросил вверх шапку: жив, мол.
Огонь неожиданно стих. Божко покачал головой:
— Невольно начнешь верить, что эта медяшка помогает ему.
— М-да, — пробормотал Волчанский, и было непонятно — поверил он в амулет или нет.
Минут через двадцать Файзула вылез из оврага и, почти не таясь, направился к нам. И сразу прозвучал выстрел немецкого снайпера…
Мы схоронили Касимова в парке, под липой, в промерзшей, холодной земле. Ее пришлось долбить, чтобы вырыть могилу. Божко сказал, отвернувшись:
— Медяшку снимите. На кой черт она ему, мертвому.
Волчанский снял амулет и, не зная, что с ним делать, стал раскручивать. Позеленевший от времени кружочек, прикрепленный к черному засаленному шнурку, рассекал воздух.
Я поднял карабин.
— Отставить! — сказал Божко. — В бою ему отсалютуем.
Мы постояли с непокрытыми головами около красноватого холмика, на который опускались легкие, почти невесомые снежинки, и пошли «домой».
28
На других участках нашего фронта — об этом сообщали армейская и фронтовая газеты — шли напряженные бои. Армия, куда вошла наша бригада, медленно наступала, а мы, бывшие десантники, топтались на месте и даже не пытались выбить немцев из особняка. Божко сказал про этот особняк, что он — как крепость, и мы все ждали, когда нам прикажут захватить его. Но такого приказа не поступало.
— Роту бы «тридцатьчетверок» сюда, полковую артиллерию, пару «катюш» — и от особняка один пшик остался бы, — утверждал Божко.
Но танки к нам и близко не подходили, «катюши» помогли всего один раз, а вместо полковой артиллерии при были две «сорокапятки» с латками на шинах и вмятинами на щитках.
— Пришей кобыле хвост, — так охарактеризовал сержант эти уже устаревшие пушки.
Мне хотелось наступать, а не мерзнуть в окопе, и я сказал об этом Божко.
— Тактика! — ответил сержант. — Про то, что у нашего комбрига и командующего армией на уме, только их начальники знают. Может, через день-другой подойдут скрытно сюда танки, «катюши», и начнется.
— Хорошо бы! — воскликнул я.
Приказ — захватить особняк — поступил через несколько дней после этого разговора. Вначале все шло хорошо. Мы приблизились к особняку почти вплотную, вот-вот должны были ворваться в него, но тут немцы открыли такой огонь, что тошно стало. Наш взвод потерял семерых и скатился в овраг, в котором погиб Файзула. Над головами проносились пули, впивались в противоположный склон, подмытый вешними водами, отбивали от гранитных глыб кусочки — острые, как стекляшки. Один из кусочков попал мне в лицо. Я схватился за щеку и сразу почувствовал что-то теплое, липкое. Посмотрел на Генку.
— Ссадина. — Он посоветовал приложить к ранке носовой платок.
Я порылся в карманах, но платка не нашел. Носовые платки я всегда терял, всегда хлюпал носом, словно у меня был хронический насморк. Вместо носовых платков мать давала мне обыкновенные тряпочки, но я их тоже терял.
Волчанский протянул мне свой платок — скомканный, грязный.
— Ты что, сапоги им чистишь? — проворчал я.
— Отстань! — огрызнулся Генка.
Я приложил платок к ранке и сказал:
— Хоть бы постирал платок — смотреть и то противно.
— Где? — снова огрызнулся Генка. Он явно нервничал, как нервничали все мы, и поэтому грубил. А постирать платок он мог запросто: во флигелечке была ванна — заржавленная, с отбитой эмалью, но все-таки ванна.
Немцы не давали нам высунуть носа. Наверху нас подстерегала смерть, а на дне оврага мы чувствовали себя сносно. «Лишь бы ноги унести отсюда подобру-поздорову, — думал я, — и снова очутиться во флигелечке, где тепло, хорошо и где мухи не кусают».
Пороховой дым застилал глаза, пыль щекотала ноздри. «Сейчас рванет и… Только бы сразу!» — Мне не хотелось мучиться так, как мучился Божко, которого вчера садануло в живот. Последняя из десяти выпущенных в тот день мин разорвалась невдалеке от сержанта. Божко стал медленно оседать, сползая по стене флигеля.
— Людка! — крикнул я.
Ефрейтор Прошкин, подносчик снарядов с «сорокапятки», — жилистый, нескладный, с висячими усами, придававшими его лицу унылое выражение, — сказал:
— Хана!
Божко смотрел на нас полными ужаса глазами. Его лицо бледнело, на щеках отчетливо проступали оспинки.
— Людка! — снова крикнул я.
Сержант дернулся всем телом, его голова свалилась на плечо.
— Отмаялся, — сказал Прошкин и стянул с головы шапку.
Я подскочил к Божко, стал трясти его, приговаривая:
— Сержант? А, сержант?
Голова болталась, остекленевшие глаза ничего не выражали.
— Сержант? А, сержант? — чуть не плача повторял я.
— Уже не поможет, — сказал Прошкин…
Я лежал и думал: «Вот и нет Божко». Еще позавчера я хлебал с ним из одного котелка гороховый суп, пахнувший лавровым листом и перцем.
— Уважаю горяченькое, — сказал Божко. — От него — сила. А от сухомятки — никакой пользы.
Божко с деревянной ложкой в руке и его слова запечатлелись в памяти. Ничего другого сейчас я но мог вспомнить.
За спиной кто-то ругался вполголоса. Я постарался определить, кто ругается, но не смог: вчера, сразу после похорон Божко, к нам прибыло пополнение — шесть человек. Поворачиваться не хотелось: я лежал удобно, в углублении.
Мы «загорали» до тех пор, пока не приползла Людка. Как ей удалось добраться — одному богу известно. Но то, что Людка добралась, успокоило меня: я понял — можно выбраться.
Людка подползла к Генке, стала что-то говорить ему, придерживая рукой пилотку, — она не сменила ее на шапку, несмотря на холода.
— Люда говорит: ротный приказал выбираться, — произнес Генка, ни к кому не обращаясь.
— По одному придется, — сказал я.
— Так верней будет, — согласился Генка.
Я надеялся на свои ноги. Когда настал мой черед, бросился головой вперед, не видя перед собой ничего, кроме флигелечка, где было тепло, хорошо и мухи не кусали. Вдогонку мне заныли пули. Показалось: немцы сосредоточили весь огонь на мне. Я мчался, обгоняя дующий в спину ветер. «Ничего не случится», — обрадовался я, когда до флигелька остались считанные метры. И тут резкая боль пронзила мозг…
Очнулся я, наверное, через минуту. Прямо на меня бежал Волчанский, придерживая каску. Позади Генки впивались в снег с сердитым шипением пули. Я выплюнул кровь, увидел в ней обломки зубов, подобрал карабин и, чувствуя невероятную усталость, пополз к флигелю. От боли я ничего не соображал, хотел только одного — поскорее очутиться «дома». Возле флигеля совсем ослабел и, теряя сознание, ощутил, как меня подхватывают чьи-то руки…
Когда в мозгу прояснилось, я уже был на нарах. Людка перевязывала меня. Прикосновение ее пальцев приносило облегчение. Я подумал, что Людка хороший санинструктор и, наверное, будет хорошей, ласковой женой.
— Ожил? — спросила она, встретившись с моим взглядом.
Я кивнул.
— До свадьбы заживет, — успокоила Людка. — Но придется тебе, видно, в тыл ехать — с челюстью что-то… Видно, без тебя победу встретим…
29
Вспомни, солдат, санитарный поезд — дорогу с войны. Туда едешь — об одном думаешь: не убило бы, не покалечило бы. Дорога с войны полна сладостных ожиданий. Впереди — госпиталь: кровать с пружинами, компот на третье, печенье в полдник, кино, девушки-шефы.
