Виктор Васильев - Зарубки на сердце
Только к полудню подали открытые бортовые машины. Погрузили нас, повезли в концлагерь на окраине города Валга. Лагерь занимал огромную площадь, обнесенную тремя рядами колючей проволоки. Видны были несколько вышек с пулеметами. У ворот были две своры овчарок. Слева от ворот стояли друг за другом бараки с узкими полосками окон вдоль крыш.
Машины заехали внутрь ограды, нас разгрузили в месиво грязи и снега под ногами. Про нас как будто забыли. Даже часового к людям на площади не поставили. Прошел час, другой. Тоня тихо плакала. Мама прижимала ее к себе, пытаясь согреть. От мокрого холода, голода, неизвестности чувствовалась какая-то обреченность. Не хотелось ни шевелиться, ни думать.
Наконец к нашей семье подошел хромой мужчина. Сказал, что нас определили в третий барак. Он является старостой этого барака и готов показать наши места на нарах. С ним пошли крестный, Оля, я и мама.
– Я такой же заключенный, как и вы все, только здешний старожил. Никаких привилегий мне не положено. Зовут меня Герасим Иванович. Здесь раньше были конюшни кавалерийского полка.
– А поесть нам когда дадут? – осмелился я спросить. – Мы два дня ничего не ели.
Он посмотрел на меня, как на комара, севшего на нос. Но все же ответил:
– На обеденную баланду вы опоздали. На ужин будет по кусочку хлеба и чай.
Мы вошли в третий барак. Это и вправду была огромная конюшня. Темная, сырая, без потолка (видны стропила под крышей), с земляным полом. Не привыкшие к темноте глаза почти ничего не видели. Тухлый запах гниющей соломы и навоза на нарах ударил в нос. Где-то слышались стоны больных людей, детский плач. Постепенно глаза привыкли, стали различать предметы. Я увидел узкие замызганные окошки под крышей и несколько тусклых электрических лампочек наверху. Барак был полностью заставлен трехэтажными нарами в четыре ряда. Одинарные крайние нары стояли у стен. К ним еще пробивался какой-то свет из окошек. Посредине стояли сдвоенные широкие нары, на которых люди спали головами друг к другу. На каждого человека вместе с вещами отводилось полметра в ширину.
– Вот ваши места, – остановился староста. – Три места у стенки, в крайнем ряду на втором этаже, и четыре места напротив, на сдвоенных нарах, тоже на втором этаже. Места вам достались хорошие, снаружи не продувает. На первом этаже под вами места пустуют пока. Там можете посидеть, чаю попить.
– Герасим Иванович, – обратилась к нему мама. – Перед ужином толкните нас, пожалуйста. После стольких мытарств мы поспим часок или два.
– Хорошо-хорошо, – ответил староста. – Вот вы и пойдете получать ужин на всех семерых. Приготовьте посуду, – и он ушел по своим делам.
Наконец-то мы добрались до сухих, хоть и вонючих нар! Распаковали мешки и пакеты, достали сравнительно сухую одежду и уснули все ангельским сном в этом адском логове.
***На другой день Олю, крестного и маму увели на работу. С нами за главного осталась бабушка. Наутро опять был чай и маленький кусочек хлеба. Хлеб был липкий, черный, дурно пахнущий. Из чего его пекли, я не знаю. Но точно не из муки, и даже не из коры. Мы с Тоней давились, но ели. Вспомнилась голодная зима 1941-1942 годов.
Потом мы с ней пошли на воздух, ближе знакомиться с лагерем. Снег не падал, но было ветрено. Первое, что мы заметили, – на колючей проволоке висели плакаты со скрещенными костями под голым черепом и крупной надписью: «Убьет!» Проходившая мимо женщина пояснила:
– Там ток пущен по среднему ряду. Даже подходить к проволоке ближе одного метра нельзя – с вышки сразу строчит пулемет.
– А как он с вышки измерит эти меньше метра? – спросила любопытная Тоня.
– На глазок, доченька, на глазок, – ответила женщина. – Как захочется ему, так и пальнет.
Противоположная ограда за бараками состояла из двух рядов колючки, но плакаты с черепами на ней не висели. Оказалось, что это была разделительная ограда. Она отделяла от нас лагерь военнопленных. Сейчас там было мало людей – видимо, больные или дежурные. Остальные работали.
– Откуда пленные взялись? – спросила сестра. – Ведь наши побеждают теперь.
– Может быть, еще с 1941 года остались, – ответил я. – А вот кто тебе сказал, что наши побеждают, хотел бы я знать?
– Фигушки! Так я тебе и сказала…
– Тогда и не говори об этом ни с кем никогда. Держи язык за зубами. Иначе попадешь в гестапо. Там под муками все расскажешь, что было и не было.
– Не учи ученого, как есть ежа моченого, – ответила сестра. – Я уж не маленькая – летом мне девять лет будет.
Как быстро взрослеет сестренка, подумал я.
За последним бараком был пустырь. Там стояла виселица, на ней подвешен колокол. Справа от нее была уборная – длинная жердь над ямой, разделенная фанерным щитом с буквами «м» и «ж». На пустыре я подобрал белую коробку из прочного картона и несколько узких дощечек от ломаного ящика.
– Зачем тебе это? – спросила сестра.
– Погоди, увидишь, – ответил я.
Людей у бараков и на площади было мало, несмотря на хорошую погоду. Детей мы совсем не увидели. Когда подходили к нашему бараку, через ворота въехала телега с несколькими баками. Вероятно, с баландой. У телеги толкались люди в форме, слышалась гортанная речь. Мы поспешили в барак.
Удивительно, как быстро человек привыкает к плохой обстановке. Может быть, потому, что еще вчера мы умирали, голодные, в грязи и снегу. А сегодня, когда пригрелись, поспали, нас хоть чуточку покормили, уже и барак не кажется таким черным ненасытным брюхом, вмещающим тысячи узников. Глаза быстрее привыкают к полумраку. Но к навозному запаху невозможно привыкнуть.
Мы заблудились среди множества нар. Стали спорить, влево повернуть или вправо. Бродили-бродили – и вдруг оказались у большой квадратной печки. Она находилась на самой середине барака, в проходе между двумя участками сдвоенных нар. У печки не было дров, она не топилась. На узкой скамеечке возле печки сидела странная пожилая женщина. Она была в модном пальто, в шляпке с вуалью и с ридикюлем в руках. На скамейке в мисочке оставалась нетронутой баланда, лежал кусок хлеба. Женщина постанывала, раскачивалась вперед-назад. Иногда повторяла плачущим голосом: «Петенька, сынушка, что же ты бросил меня? Приезжай скорее, забери меня отсюда!» Мы с Тоней поскорее убежали от нее. «Еще примет меня за Петеньку, пристанет: увези ее, да и только», – подумал я.
Вскоре мы нашли свое место на нарах и свою бабушку с тетей Симой. Они пытались отскоблить доски на нарах от приставшего навоза и промыть водой.
ТРАГЕДИЯ ЖЕНЩИНЫ
Баланда была очень жидкая, похожая на замутненную мукой воду. Изредка попадались картофельные очистки и гнилые кусочки картошки. Была она ничуть не лучше похлебки из коры осины, что нам приходилось есть голодной зимой 1941 года. И очень мало давали – меньше чем пол-литра на человека. Наш старый лозунг «Раз куси – три хлебни» и здесь пригодился.
Мы рассказали бабушке про то, что видели, пока гуляли. Про пленных за колючей оградой, про виселицу, про уборную, открытую всем ветрам и морозам. И про странную женщину.
– Видимо, хорошая женщина и совсем одинокая, – посочувствовала бабушка. – Пойду сама посмотрю на нее. Может быть, разговорю ее как-нибудь.
Мы с Тоней тоже пошли. Женщина сидела в той же позе на скамеечке у печки. Рядом со вчерашней порцией стояла свежая – в другой мисочке, с опущенной в баланду ложкой. Наверное, за ней кто-то присматривал. Чуть в сторонке лежала на земле охапка соломы. На ней, видимо, ночью спала эта старушка.
– Здравствуйте, – обратилась бабушка.
Женщина чуть повернула голову, окинула бабушку взглядом и снова уставилась в холодную печку.
– Можно к вам присесть на скамейку? – продолжала бабушка.
В ответ – ноль внимания. Даже не шелохнулась.
– Тебя как звать-то? – участливо спросила бабушка, присаживаясь рядом с ней.
От обращения на «ты» в ней что-то сработало. Она поверила в бабушкину доброту.
– Элиза, – тихо сказала она.
– Какое красивое имя! – восхитилась бабушка, хотя знала, что это обыкновенная Елизавета.
– Послушай, Элиза, твоего сыночка Петей зовут?
Женщина сначала кивнула, потом подняла на бабушку удивленный взгляд – откуда, мол, знает она. Бабушка нежно обняла старушку и доверительно стала ей говорить:
– Твой Петенька очень сердится, что ты не съедаешь баланду. Так отощаешь от голода, что помрешь, или увезут тебя в другой барак, для больных. Как тогда Петя найдет тебя?
– Да-да. Об этом я не подумала, – согласилась Элиза и потянулась за первой миской. – Соломы сюда принесла, чтобы ночью спать. У печки он всегда найдет меня. А на нарах ему не найти будет.
Бабушка терпеливо сидела и ждала, пока Элиза съест обе порции. Мы с сестрой стояли в сторонке.
– Вот и умница. А Петенька помнит тебя и скоро приедет, – закончила бабушка.
Элиза благодарно ей улыбнулась и помахала рукой на прощание. «Как бабушка умеет расположить к себе чужую душу!» – с одобрением подумал я.
