Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
Промыл я ушную раковину в ручейке, вытряс воду пальцем.
Потом шурупами притянул ружье к дереву и стал спускать курок издалека, за веревочку.
Второй выстрел был куда слабее. Вроде как баба чихнула — а-пчхи! — только двустволка сорвалась с вербы и упала, а ящик перевернулся.
Третий раз — словно бы кто бросил на земь тухлое яйцо — плюх!
Такой выстрел, голубчики вы мои, за пятьдесят шагов не услышишь.
Но ящик вдруг сам по себе сорвался и подлетел кверху… несколько раз перевернулся, стал падать наискось и, словно ошалелый, — бац! — собаке моей по носу, легонько проехался по ее спине и по хвосту сполз наземь.
Султан опустил свой лохматый хвостище как таковой и драла до дому.
Уж я ему свистел, я его кликал — куда там! «Ну, — думаю, — погоди, дьявол патлатый… Выколочу я дома пыль из твоей блохастой шкуры!»
Трактирщик увидал с веранды, что я стреляю, и подошел взглянуть на мое изобретение.
А я как раз сызнова прилаживаю ящик к дереву.
На трактирщика — ноль внимания. Не больно‑то мы с ним любим друг дружку.
Захохотал он противно эдак и говорит:
— Видать, у тебя мозги набекрень, дружище? Давненько люди поговаривают… Ну зачем ты приделал к ружью поросячье корыто?
Я ему сквозь зубы:
— Пан трактирщик, — говорю, — к чему эти оскорбления? Изобретения моего вам все равно не понять. Идите‑ка лучше своей дорогой…
А он раскудахтался:
— Ах ты, щенок ты безусый! Да ты еще и на свет не появился, когда у меня уже было ружье и я стрелял из него зайцев! Что ты себе позволяешь! Поглядите на этого нахала как такового!
В ответ на такие речи я только усмехнулся с презрением:
— Послушайте, вы, дядя, а кто ходит ночью стрелять в господский лес? Кто сидел в каталажке за всякие шулерские штучки? Кто обрюхатил бабу и дает деньги на своего байстрюка, а?
Он осекся и говорит:
— Ах ты недоносок! Ну, погоди, скажу твоему папаше, узнает он, какого сыночка вырастил! Уж я позабочусь, уж он тебе покажет, где раки зимуют…
Плюнул и ушел.
Я осмотрел ящик.
Передняя дыра обгорела. На траву высыпалось несколько щепоток несгоревшего пороха. Послюнил я палец, обмакнул, понюхал — так и есть, горелым не пахнет! Удивительное дело…
Тут я мигом смекнул, сколько пороху можно бы сберечь, ежели набивать патроны этим высыпавшимся и как таковым несгоревшим.
Не успел я все по порядку обмозговать — уж под вербой стоит жандарм, пан Восагло.
— По какому такому праву вы тут стреляете? Охотиться не дозволено!
Отвечаю ему спокойно:
— Простите, пан вахмистр, я испытываю свое изобретение, ружье беззвучное как таковое, изготовленное мною для нашего славного военного министерства.
А он:
— Какое же оно беззвучное, когда вся деревня на ногах, люди говорят — пушки бабахают, как в прусскую войну!
Разозлился я:
— Прошу без оскорблений, пан Восагло! Народ у нас глупый, изобретений понять не может — нарочно только ставят палки в колеса, готовы меня в ложке воды утопить…
Восагло закрутил усы:
— Черт возьми… паренек… да вы ведь тут кого‑то подстрелили! Вон на тропке следы крови как таковой.
Протер я глаза и отвечаю:
— Довольно прискорбный факт, пан Восагло, что вы до сих пор не научились отличать собачью кровь от человеческой, а ведь убийство для вас вроде бы дело привычное! Я не обязан вам разъяснять, что мое изобретение стукнуло моего же собственного паршивого пса как такового…
Жандарм нахмурился:
— Ну уж нет, любезный, меня на мякине не проведешь! У вас порвано ухо. На лице царапины. Не иначе, была драка!
Сунул я руки в карманы и повернулся к нему спиной.
— А это что за штуковина? — пихнул он ногой ящик. — Вы этим капканом зайцев ловите?
Я ему через плечо:
— В самую точку попали, пан Восагло. Что там зайцев — еще и куропаток! И фазанов! Уже зажаренных… как таковых…
Пан Восагло схватился за сумку, что висит у него на боку, и окрысился:
— Не возражать! Я при исполнении служебных обязанностей! Покажите охотничью лицензию!
Я стал шарить по карманам… Терпение у него лопнуло.
Отнял он у меня ружье, покачал головой, плюнул и ушел.
* * *В гарнизоне и на фронте я все ломал голову — обдумывал свое изобретение сызнова. Сколько мыслей лезло — вы бы не поверили…
Ведь на войне моему беззвучному ружью цены нет! Можно, к примеру, в полной тишине перестрелять итальянские посты — никакого тебе шуму, обе армии в своих окопах подумали бы, что охранение простыло и кашляет.
А потом ринулся бы в атаку весь полк…
Очень меня беспокоит, что до сей поры не вышел мне отпуск. Не обязательно, чтоб мастерская была при арсенале, у нас дома тоже есть подходящий сарайчик.
А для моей бы охотничьей двустволки такое изобретение — великое дело!
Отправился бы я — сами понимаете — ночью в лесок. Изготовишься и ждешь… И никакой тогда лесничий нашему брату не страшен.
Лейтенант Золотце
Ночь благоухает. Светлячки роятся.
Ночь прекрасна, как бывает летом.
У костра сижу. И так мне странно это —
Я хочу смеяться, я хочу смеяться!
В. Дык. «Возлюбленная семи разбойников»Actus quasi prooemium[88]
Когда драгунский офицер, поручик Властислав, рыцарь Гложек из Жампаха, в начале июля 1915 года явился в свой новый полк, в новый гарнизон, — не только полковнику, но и унтер-офицерам, писарям, сидевшим в комнате перед его кабинетом, показалось, что вошел Сын Солнца.
Серые, ко всему безучастные стены канцелярии кавалерийской казармы вдруг озарились яркими лучами, бумаги на столах засияли, пыльные окна посветлели, а угрюмые, раздраженные лица писарей сделались ласковее.
Как только юноша вышел, старший писарь отложил свою трубку, взглянул на пол и сказал: «Грязища у нас тут, как в свинарнике! Едличка! Позови дневального!»
Властислав вышел из канцелярии в длинный, полутемный коридор.
И хотя был он небойкого нрава и старался идти по казарме, пока чужой для него и неприветливой, возможно тише, шпоры его все же весело позванивали, как колокола в праздник.
В конце коридора, возле кухни ему встретились два повара, несшие лохань с помоями. Они тут же поставили лохань и застыли перед ним как истуканы.
— Вы кто, чехи или немцы?
— Так что разрешите доложить — чехи, господин поручик.
— А почему вы смеетесь?
— Осмелюсь доложить — я… я не знаю, почему смеюсь, — ответил один из них, долговязый драгун.
— А ты тоже не знаешь? — обратился поручик к другому, приземистому, плотному человечку, которого словно бы с трудом запихали в узкий мундир.
— Осмелюсь доложить, я тоже не знаю!
— Ну так и смейтесь! — сказал Владислав и дал солдатам по сигарете.
Они повернули головы и смотрели вслед незнакомому молодому поручику.
Властислав вышел во двор, посыпанный шлаком.
Оба солдата еще долго выглядывали в открытое окно, пока чей‑то грозный окрик из кухни не заставил их взяться за лохань.
Офицеры, которые в тот день сидели с Властиславом в кофейной гостиницы «У золотого льва», были в растерянности.
Действительно, попадаются же иногда такие вот баловни судьбы. И не хочешь на него смотреть, а глаз отвести невозможно.
Их самолюбие страдало.
Однако некая божественная сила неодолимо притягивает взгляд, таинственное сияние исходит от избранника, и не поймешь‑как? зачем? — а ты уже радуешься, огорчаешься и завидуешь, и все-таки снова глядишь в изумлении на совершенную физическую красоту, делающую человека произведением искусства.
Человек — произведение искусства? Да ну его к чертям!
Сердишься в душе, а взглядом ласкаешь.
Ах, вот избранник небрежно махнул рукой.
И жест этот кажется бесконечно значительным. Ты махнешь точно так же — и никакого в том смысла.
Властислав смущенно молчит. Но за его молчанием словно бы ощущается большой жизненный опыт и снисходительное великодушие.
А попробуй‑ка ты промолчать целый вечер! Все сидящие за столом решат, что ты просто глуп.
Ага, вот он попросил официанта принести мундштук.
И опять перед тобой образец благородного отношения к людям, к вещам, к жизни.
Вот напасть! Лучше уж сделать вид, что ничего не замечаешь. Но куда денешься? Вскоре всему городку и гарнизону стало известно, что благородные манеры Золотца — свидетельство его аристократического происхождения.
Хотя на самом деле это было не так. Аристократический облик Властислава был просто шуткой природы.
Рыцарский род Гложеков из Жампаха и Болехошти, старый дворянский род, у которого в гербе был изображен охотничий рог на серебряном поле и который кичился своим славным предком, Петранем из Зебина, в тринадцатом веке не раз побивавшем бранденбургских разбойников, а также разными там гейтманами, наместниками, бургграфами, камергерами, — род этот захирел, когда за принадлежность к общине чешских братьев все состояние его было конфисковано, и со времен битвы у Белой горы вплоть до наших дней он влачил жалкое существование, пока, невзирая на неприкрытую бедность, снова не добился рыцарского звания от императрицы Марии-Терезии Яхим Гложек, писарь податной управы в Кышпере.
