Иван Сотников - Днепр могучий
Выложил томик Пушкина, отложил в сторону — не забыть возвратить Тане — и вдруг увидел засушенную веточку, сохранившуюся меж листов книги. Осторожно вынул и повертел в руках лиловатый бессмертник. Он всегда любил этот скромный цветок на тоненьком, как проволока, стебельке. Ими густо покрыты обочины башкирских дорог и каменистые бугры над Кара-Иделью. Цветет он с августа до глубокой осени, когда все уже выгорает и отцветает.
— Видишь, бессмертник, — обернулся он к Сахнову. — Ему все нипочем, и цветет, когда все отцвело уже. Вот бы человеку так — цвести всю жизнь и щедро расточать радость.
— Цветочки меня не занимают, — отмахнулся Семен.
Сабир рассердился, но сдержался. «Сухарь ты, сухарь. Ничем не проймешь тебя. Как можно быть черствым и равнодушным ко всему живому? А все-таки не может быть, чтобы не было ключей и к твоему сердцу».
— Сколько ни цвети, — опять заговорил Сахнов, — все равно плоды срывают другие. Лучше как столетник — раз в сто лет. По крайней мере, хлопот меньше.
— Философия эгоиста.
— Какая есть.
— Так же нельзя, Сахнов.
— Почему нельзя?
— Да с такой философией только ползать. А тебе не ползать, летать надо. У тебя вся жизнь впереди.
— Сколько ее впереди, кто знает! Завтра вот достанешь из ящика мои документы, заполнишь похоронную, вот и жизнь.
— Нет, ты подумай все же, я не плохого тебе хочу. Можно и должно жить по-другому.
Пришел Соколов и стал рассказывать о друзьях, с которыми когда-то воевал под Духовщиной. Горячие денечки были тогда, а сейчас у них потише. Пишут, поздравляют с наградой за Днепр. А их не очень балуют там орденами, хоть они ежедневно, засучив штаны, «форсируют» Днепр. У них он не глубже чем по колено.
— Вот житуха! — позавидовал Сахнов. — Сидят себе сейчас в обороне. Ма-а-ли-на!
— Это кому как, Сахнов, — возразил Глеб. — А по мне лучше самый опасный бой, чем перекапывать землю в траншеях. За войну столько нарыл ее, что Днепр перекрыть можно, и не под Духовщиной, а хоть у Киева.
Сабир задумался. И Днепр, могучий Днепр, с родничка берется. В жизни все начинается с малого. Даже самое большое. Вон Белая. Горным ручейком начинается на склонах Урала, а в среднем течении и в понизовье по ней пароходы ходят. Сколько воды отдает Каме, Кама — Волге, а та — Каспию. Так и в жизни. Один человек — ручеек, сотня — приток, тысяча — река, миллион — море. Хоть ручейком, а течь надо, на глубь выходить. А Сахнов все сухобродом…
Что ж, разговор с ним еще впереди.
Влетела Таня. Бледная, вся какая-то потерянная.
— Сабир, дорогой… — выдохнула прямо с порога. — Валей…
— Ранен?
— Погиб. Погиб наш Валей.
И разрыдалась, даже не в силах пересказать случившееся…
Поздно вечером, когда похоронили убитых и все разошлись, Сабир один остался у братской могилы. Он присел на свежий холм и, поникнув головой, безотчетно отдался горю. Ему теснило грудь, сжимало горло, нечем было дышать. Он глядел и глядел куда-то под ноги и даже не утирал слез. «Валей, Валей. Друг мой. Батыр! Честно, геройски умер. Только как смириться с твоей смертью?»
Вынув из-за полы шинели курай, Сабир грустно поглядел на него и взял тонкий конец губами, чтоб хоть песней родной земли почтить память товарища. Но губы не слушались, и не хватало дыхания.
Он опять посидел молча.
«Какой же ты друг, Сабир абый, — сказал бы ему теперь Валей, — если даже не в силах сыграть на моей могиле?»
«Нет, смогу, Валей, смогу, мой батыр. Слушай!»
Он вздохнул полной грудью и заиграл. Заиграл про близкое и далекое, про доброе и злое, про любовь и ненависть. Полилась песня-стон, песня-плач, песня-клятва.
Таня услышала ее из санчасти и, накинув шинель, выбежала на улицу. Как завороженная пошла на эту песню и, прислонившись к одинокому дереву неподалеку от братской могилы, слушала и слушала ее, обливаясь слезами.
А в тихой ночи, над сырой и холодной землей лилась эта песня о друге, песня о жизни, отданной в бою, отданной людям.
Песня из слез…
КРУШЕНИЕ
Пауль разгорячился и заспорил. Казни и казни! К чему они? Русские никогда не простят им этого. Говорят, культ силы! Абсурдный миф. Жестокость всегда порождала гнев и ненависть. Это страшная сила. Зачем же пробуждать ее и неразумно множить врагов?
Фред смолчал. Он не знал еще, как ответить, но не мог и согласиться. Фюрер давно сказал, русские выдохлись. А чем дальше война, тем труднее и труднее. Во Франции было иначе. Сначала тоже огонь и смерть, зато потом покой и отдых. Вспомнилась Жози. Как она танцевала «канкан»! Ну и чертовка! На такое способны только француженки. Славная девчонка. А здесь не до Жози.
Эти русские — дикари. Раз побежден — молчи, мирись. А от них покоя ни в тылу, ни на фронте. Правда, сейчас, говорят, и во Франции появились партизаны! Чего доброго, теперь и там не сладко. Но Пауль все же не прав: нельзя распускаться…
Русский самогон оказался крепким, и офицеры раскраснелись.
— Вместе с нами, — заговорил Фред вслух, — пришел век силы, и сейчас не до филантропии. Новую историю нельзя представить себе без крови и смерти. Нельзя, Пауль Люди привыкли здесь быть хозяевами, и добровольно рабами они не станут.
— Значит, жечь, убивать, насиловать?
— Не цветы же им подносить.
— Нас сметут как нечисть.
— Не сметут, Пауль. У тебя душа размякла, и ты потерял веру в нашу силу.
«Не размякла, — подумал Пауль, — а скорее, прозрела». Он хотел было ответить, как в комнате за стеной, где за столом накачивались самогоном солдаты, резко зазвенело стекло и почти тут же грохнул взрыв. Фред и Пауль присели даже. Не успели они опомниться, как разорвалась вторая граната.
— Это вам за тевтонские казни, гады! — раздался за окном женский голос, и послышался топот.
«Вот они, русские Жози, — с ожесточением подумал Дрюкер, все еще прижимаясь к полу. — Эти так приласкают, что в глазах потемнеет навеки». — И он с досадой пнул ногой своего денщика Вилли Вольфа, приникшего было рядом. — Именно, убивать их и убивать, — прижимаясь к полу, изрыгал проклятия Фред. — Жечь, вешать, насиловать. Да, и насиловать, черт побери!»
2Вилли приволок полурастерзанную женщину, схваченную им в ближайшем переулке. Фред Дрюкер вздрогнул: так напоминала она Жози. Те же большие лучистые глаза, молодое гибкое тело, смуглые красивые руки. Только у той, когда к ней впервые шагнул Дрюкер, были испуг и беспомощность, у этой — презрение и ненависть. Еще не остывший от пережитого, Фред руками раздвинул полукруг своих солдат и шагнул к женщине. Глаза его сделались жестче, и в руках появилась сила, которая властно требовала действий. Он вцепился в ее густые черные волосы, со злобой перекрутил их в руке и с размаху ударил женщину головой о печь.
Пауль отвернулся. Как отвратительно истязать женщин! Выглядел он довольно жалко, хоть и чувствовал, сердце бурлило от протестов и бессилия что-либо сделать. Он вернулся в свою комнату, где они только что сидели с Фредом, налил полный стакан самогона и поднес к губам, но, вздрогнув и поморщившись, с силой хватил стакан об пол и выскочил на улицу.
Утроив охрану комендатуры, Фред забылся в тяжелом и беспокойном сне. Ему всю ночь было не по себе. Снилось гиблое болото без единой кочки. Всюду лишь небольшие верткие бомбы, зыбко качающиеся на гнилой воде. Он прыгает с одной на другую, пытаясь выбраться на твердую почву, а они шипят под скользкими ногами, готовые поминутно взорваться и лишить его последней опоры. А на маленьком, можно сказать, крошечном островке стоит грозный начальник и безжалостно все торопит и торопит Фреда. Сначала он никак не мог разобрать, кто этот начальник, и вдруг узнал: Черный генерал! Узнал и заледенел от ужаса…
Вилли Вольф тряс Дрюкера за плечо и с перепугу твердил одну и ту же фразу:
— Господин гауптман, господин гауптман, бежали заключенные.
Лучше б и не просыпаться, а блуждать бы и блуждать по тому болоту с бомбами: те хоть шипели, а не взрывались. А тут хуже взрыва. Фред не находил себе места. Как могло случиться такое? Пропали оба часовых, охранявшие заключенных; бежали все узники, казни которых назначены на сегодня; похищен Пауль Витмахт. Да еще ночная бомба, сколько раненых и убитых! Правда, партизаны день и ночь не давали покоя. Их засады и налеты случались не раз. Но такого тут еще не было. Вот уже месяц, как они с Паулем брошены на помощь карателям в села под Бердичев. Каждый день облавы и аресты, допросы и пытки, казни и казни без конца. Пауль размяк и скис. Немощь духа! Таких незачем посылать сюда. А у Фреда твердые руки и железное сердце. Оно не дрогнет. Он сумеет устрашить этих русских, чтобы они забыли о всякой борьбе. Он заставит их подчиняться безропотно. Так думал Фред, но он чувствовал, чем больше лилось крови этих людей, тем больше они упорствовали. Сегодня впервые он дрогнул и во сне, и наяву. Ведь хорошо, если только отправят на передовую, а то разжалуют — да и в штрафники, тогда конец всему: оттуда не возвращаются. Нет, он не допустит этого, не допустит!
