Николай Григорьев - Двенадцать поленьев
Занятная это должность. Мчится поезд — шум, грохот.
С каждой секундой всё страшнее его вид. Вот-вот сомнёт, раздавит! А ты перевёл стрелку — и огнедышащее чудовище послушно уходит на соседний путь, уволакивает туда свой хвостище.
Степан почувствовал себя богатырём.
Да забыл богатырь про начальника станции.
Во дворе у начальника — корова, лошадь, всякая птица, свиньи.
Вызывает стрелочника:
— В хлеву поработаешь. Навоз надо выгрести. Потом кухарка научит, как корм задавать животным.
Парень возражает:
— Извиняюсь, господин начальник, но я не батрак у вас. Я стрелочник.
Тот как рассвирепеет:
— Ах, не желаешь работать? Вон отсюда!
И прогнал Степана.
Вот когда хватил парень горюшка... Руки здоровые, а работы нет.
Мечталось ему попасть на большой завод.
На большом заводе людно. И все рабочие между собой товарищи.
Но у ворот — хозяйский приказчик.
— Иди прочь! — кричит. — Много вас тут шатается безработных.
Нежданно-негаданно повезло Степану. Попал-таки на завод.
Прилежно к делу отнёсся — и за два года стал слесарем.
Сдружился Степан Дорофеич с хорошими людьми.
Стали вместе книжки читать, а в тех книжках — про жизнь счастливую, невиданную.
Собирались тайком. Читали и раздумывали, как же добыть это счастье для рабочего человека.
А тут — жандармы. Всех и накрыли.
Понятно — тюрьма...
Когда Дорофеич вышел из тюрьмы — уже седина в голове.
Сунулся на завод, а ему — от ворот поворот. «Каторжных, — говорят, — на работу не ставим!»
И сколько ни стучался по заводам — всюду одно: «Проваливай, не нуждаемся!»
И до чего же он обрадовался, когда попал в шахту!
Но работать приходилось стоя в подземной, студёной воде.
А на ногах у Дорофеича только лапти.
Скрутил человека ревматизм — и стал он калекой...
Вот какую историю рассказал Старый Солдат. Про себя рассказал. Нам, молодым красноармейцам.
Долго ребята молчали, опустив головы.
А старик опять занялся трубкой. Пустил из своей трубки горький дымок и говорит:
— В больнице лежал. Никакие лекарства не помогали. Думал, так, скрючившись, и помру.
— Чем же тебя вылечили? — спрашиваем. — Ведь ходишь?
— А враз пришло исцеление! — Солдат весело подмигнул. — Революция стала докторицей. Октябрьская. В боевые ряды потребовала. За власть Советов! Тут мои ноги и пошли.
Дорофеич встал и притопнул молодцевато ногой, притопнул другой.
— Гожусь ведь и я на бронепоезде. Как, ребята, считаете?
КАК ВСПОМНИЛИ, ЧТО Я ПОДРЫВНИК
Разведка донесла, что на вражеском бронепоезде весь день приготовления.
Не собирается ли полковник напасть на нас?
Донесение разведки поступило вечером.
Сыграли тревогу.
Сразу же были отменены учебные занятия, и бронепоезд приготовился к бою.
— Агашин! — позвал меня командир. — А вам особое задание.
Командир раскрыл карту. Достал спичку из коробка и стал ею замерять расстояние на карте.
— Вот здесь, — он отчеркнул место ногтем, — устроим врагу преграду. Вам, Агашин, понятно — какую?
— Понятно, товарищ командир: взорвать путь!
Я стал готовить заряды.
А в провожатые знаете кого мне дали? Самого главного нашего силача — матроса Люлько!
Случись, он и голыми руками прикончит любого белогвардейца.
И правильно, что со мной матрос. Удалимся от своих — всякое может случиться.
КАК СОЛДАТ СЧИТАЕТ ДО ТЫСЯЧИ
— Далеко ли шагать? — спросил Люлько, когда ночью мы тронулись в путь.
— Вот отсчитаем тысячу шагов — мы и на месте.
«Раз... два... три... четыре...»
Считаем молча — каждый про себя. А время от времени сличаем счёт, чтобы не ошибиться.
Тишина. Только изредка, будто спросонья, пропоёт белогвардейская пуля.
«Двести семь... двести восемь... двести девять...»
Под ногами песок и галька. Как ни ступишь — хрустит. Да ещё о шпалы спотыкаемся. Нехорошо это, могут услышать. ..
— Эх, кошачьи бы лапы подрывнику!
«Пятьсот двадцать... Пятьсот двадцать один... Пятьсот двадцать два...»
Чуть приметно голубеют две стальные полоски. Это светятся рельсы — должно быть, от звёзд.
«Семьсот сорок пять... Семьсот сорок шесть... Семьсот сорок семь...»
— Люлько, сколько насчитал?
Матрос называет число. Счёт сходится.
Всё ближе к белым. Опасно уже и сапогами стучать.
Разулись. Пошли шагать по шпалам в портянках.
Конечно, больше ни слова. Ни-ни.
От волнения, чувствую, начинают гореть шёки.
«Девятьсот девяносто восемь... Девятьсот девяносто девять... Тысяча».
Мы на месте.
Я быстро скинул мешок, раскрыл его, нащупал заряд... Вдруг — шум.
У белых шумит.
Нет. Уже ближе...
Тут матрос, только что заступивший часовым, как тряхнёт меня за плечи:
— Бронепоезд катит. Ихний. Ты что же копаешься? Полундра!
КАК САПОГ НА ВЫРУЧКУ ПРИШЁЛ
Катит вражеский бронепоезд...
Но я не должен подпустить врага!
Спешу, поставить заряд.
Вот верёвочка. Заряд надо привязать к рельсу.
А сам трясусь от страха, что не успею взорвать путь.
И вдруг чувствую: онемели пальцы. Как с мороза. Непривязанный заряд отвалился от рельса.
— Люлько, — кричу, — на помощь!
Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.
Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!
Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.
— Берегись! — И я хватаю матроса за руку.
Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.
Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.
Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.
Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.
И я теряю сознание...
КАК МЫ С МАТРОСОМ ПОТЕРЯЛИСЬ
Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.
Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.
Рядом матрос.
— Петро, — шепчет, — ты жив?
— Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.
— Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!
Только теперь я заметил, что мы под паровозом.
Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.
Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!
Говорю матросу:
— Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!
Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:
— Молчи. Люди...
Наверху послышались голоса.
«Белые?..»
Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.
Людей не видно.
По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.
Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.
Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...
Матрос сунул мне в руки наган.
Лёжа, но как-нибудь выстрелю.
Вдруг окликают нас:
— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»
Матрос опускает винтовку.
Я сбрасываю с груди наган.
Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.
От радости сдавило горло...
КАК ГОРЕВАТЬ ПРИШЛОСЬ
— Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.
И перешёл к матросу.
А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!
Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».
Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.
— Пленных нет.
— Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?
А ребята:
— Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.
Значит, перехитрили нас белые.
Оставили в дураках!
Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.
Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?
Слушаю я всё это, но не пойму главного.
