Александр Гончаров - Наш корреспондент
Обычно ответственного секретаря называют душой редакции. К капитану Станицыну это определение как-то не подходило. Когда о человеке говорят, что он — душа, представляется что-то размашистое, широкое, открытое и иногда безалаберное. Ничего такого у Станицына не наблюдалось. Его скорее можно было назвать главной пружиной, двигающей механизм редакции. Он был воплощением порядка и аккуратности. Серегин никогда не видел, чтобы Станицын спешил, волновался или разговаривал в повышенном тоне. Он был способен просидеть несколько часов и извести кучу макетов в поисках наилучшего расположения материалов на полосе. Он мог заставить начальника отдела десять раз переделывать материал. Вместе с тем Станицына никоим образом нельзя было назвать сухарем. Он любил шутку и сам умел шутить. Дважды Серегину довелось веселиться в компании со Станицыным и другими работниками редакции. За столом Станицын исправно пил не хмелея. Когда начали петь, оказалось, что у него приятный баритон и привычка растягивать последние ноты.
Сказать по правде, когда Серегин принимал твердое решение быть замкнутым и холодным, он хотел быть похожим на Станицына. Однако ему удавалось добиться только некоторого внешнего сходства. Сапоги, пряжка пояса и пуговицы у Серегина были начищены и сияли, как и у Станицына. Подворотничок Серегин подшивал столь же аккуратно. Разница получилась лишь в бритье: Станицын скоблил свой круглый подбородок и полные щеки ежедневно; у Серегина же для этого не хватало материала: борода, и то малозаметная, начинала отрастать у него только на третий день.
Увидев, что Тараненко в редакции нет, Серегин подошел к Станицыну. Ответственный секретарь дочитал статью, тщательно сложил странички, достал из коробочки скрепку, сколол их, четким, красивым почерком написал в углу первой страницы: «Петит, 27 г кв.» — и положил статью поверх ровной стопочки прочитанных материалов. После этого он взглянул на Серегина. Глаза у ответственного секретаря были голубые, маленькие и хитрые.
— А-а, печальный демон, дух изгнанья, — продекламировал секретарь. Младший политрук понял, что Станицын хотя и не присутствовал при утренней стычке его с Тараненко, но знает о ней. — Что скажешь хорошего?
— Есть интереснейший материал, — возбужденно сказал Серегин, присаживаясь к столу, — прямо-таки гвоздевой материал!
— Да ну? — удивился Станицын. — Давай выкладывай.
— Надо ехать, — пояснил Серегин. — Дело в том, что я встретил подполковника Захарова…
Станицын был настоящим журналистом. Его явно заинтересовал рассказ Серегина.
— Я — за, — сказал он. — Иван Васильевич еще спит. Как только встанет, я с ним поговорю.
Серегин невольно посмотрел на сцену, закрытую синим занавесом. Иван Васильевич Макаров, редактор, жил за кулисами, где было нечто вроде небольшой комнаты с окошком. Сцену занимали женщины: Марья Евсеевна и корректоры. Бэла Волик поклялась написать после войны мемуары и озаглавить их «Моя жизнь на сцене», так как редакция занимала клубные помещения не первый раз и всегда женщины поселялись за занавесом.
Вскоре вошел Тараненко. Серегин, забыв об утренней размолвке, стал горячо доказывать необходимость ехать к разведчикам. Сверх ожидания, Тараненко согласился сразу и, когда проснулся редактор, пошел к нему вместе со Станицыным. Было решено, что Серегин поедет на другой день вместе с редактором, которому нужно было побывать в первом эшелоне штабарма. Пока редактор будет в политотделе, его «газик» подбросит Серегина до штаба дивизии, ну, а там уж он доберется и до разведчиков.
Серегину, который был очень доволен таким решением, помогло одно неизвестное ему обстоятельство. Два дня назад редактор имел беседу с членом Военного Совета, который сказал, что сейчас необходимо активизировать разведку и что неплохо было бы показать в газете опыт лучших разведчиков. Редактор дал Тараненко задание поискать необходимый материал, но Тараненко, занятый другими делами, еще ничего не успел сделать.
5Н-ская армия занимала участок фронта северо-восточнее Туапсе. Большой Кавказский хребет, который начинался у Новороссийска голыми низкорослыми холмами, здесь уже поднимался горами до километра высотой. Буйные курчавые леса и кустарники покрывали их от подножия до самых вершин. На военном языке это называлось горно-лесистой местностью. К западу от хребта на узенькой полоске побережья протянулась редкая цепочка рыбачьих поселков и садоводческих колхозов. Сравнительно небольшие селения расположились и в долинах, ближе к перевалам. На восток от хребта раскинулась плодородная кубанская равнина, с ее огромными станицами, захваченная немцами. Линия фронта проходила по восточным отрогам, кое-где углубляясь в горы, кое-где приближаясь к низменности. Немецкие позиции имели ряд преимуществ: к ним вели хорошие дороги, что облегчало подвоз боеприпасов и продуктов; фашисты беспощадна грабили население и в питании не терпели никакого недостатка. К нашим же позициям вели лесные дороги, проходящие через высокие перевалы. Да и весь этот участок фронта питала единственная прибрежная шоссейная дорога — тоненькая жилка на виске Кавказа, — по которой грузы доставлялись чуть ли не из Сухуми, поэтому было трудно и с питанием и с боеприпасами. Жить приходилось в землянках.
Мимо быстрого «газика», петляющего по дороге, проплывали картины этой лесной жизни. Вот на берегу непривычно тихой речушки, в чаще деревьев, возник целый городок: землянки, вырытые в склоне горы, зеленые шалаши, посыпанные песком дорожки между ними, сплетенная из веток арка, — здесь стоял запасной полк. Городок безлюден — наверно, полк на учениях. Вот в стороне от дороги замаскированы зеленью какие-то ящики и лафет, а дальше, под горой, видны землянки, и над одной, несмотря на жару, поднимается веселый дымок, — это, должно быть, тылы артиллерийской части. Несколько километров не видно никаких человеческих следов, потом на пологом склоне обнаруживаются брошенные блиндажи с покосившимися входами. Видно, стояла временно какая-то часть, а потом ушла ближе к передовой. И пробыла она здесь, может, какую-нибудь неделю, а блиндажи добротные, чин чином, и дорожки между ними проложены, а в крутых местах — даже лесенки. Но теперь все это пропадает, никому не нужное.
Серегин, рассеянно наблюдавший из «газика» полюбившиеся ему горы и леса, размышлял о предстоящей встрече с разведчиками и об очерке, который надо будет написать. Серегин надеялся, что все обойдется благополучно: он поговорит с Ефановым, который поможет ему проникнуть в психологию бойцов, побеседует с лучшими разведчиками и, несомненно, соберет интересный материал. Это — главное. А уж написать он сумеет. Недаром он ощущал в себе творческий подъем. Очерк наверняка получится. И очень возможно, что его похвалит редактор. При этой мысли Серегин с надеждой посмотрел на аккуратно подстриженный затылок батальонного комиссара Макарова, сидевшего рядом с шофером.
Редактор Макаров был молчаливый, спокойный человек. Со стороны могло показаться, что он не вмешивается в жизнь редакции. Однако в редакционном коллективе считалось очень почетным получить на редакционном совещании скупую похвалу батальонного комиссара. И уж совсем неприятно было выслушать от него замечание, хотя она и делалось тихим голосом.
Часам к двум дня Серегин добрался до штаба дивизии.
В политотделе, куда он прежде всего зашел, его обрадовали сообщением, что Ефанов сейчас здесь, в штабе. Молоденький боец с орденом Красной Звезды показал Серегину, куда итти.
В тени зеленого шалаша, рядом с капитаном, сидел на табурете черноволосый крепыш с круглым, как бочонок, торсом. Новая летняя гимнастерка туго обтягивала его массивные плечи, выпуклую грудь и широкую спину. На короткой толстой шее прочно покоилась круглая крупная голова. Лицо у лейтенанта Ефанова было того приятного светло коричневого цвета, который появляется после долгого пребывания на солнце и свежем воздухе.
Серегин представился и обменялся рукопожатием — с капитаном и Ефановым.
— Вот и хорошо, — рассеянно сказал Ефанов. — Очень удачно совпало. Сейчас поедем.
Когда по дороге в дивизию Серегин размышлял о том, как он будет писать очерк, все ему представлялось довольно просто. Он был уверен, что у него произойдет с Ефановым задушевная беседа, во время которой лейтенант все расскажет ему. Такие же задушевные беседы состоятся и с другими разведчиками, и ему, Серегину, только надо будет успевать записывать. Сейчас же, глядя на скуластое, непроницаемое лицо своего героя и его карие, с монгольским разрезом глаза, Серегин начал думать, что проникнуть в психологию командира разведчиков не так легко. Пока что Серегин решил наблюдать.
— Ну, от души желаю успеха! — сказал капитан, с которым, очевидно, Ефанов уже успел переговорить до прихода Серегина.
