Виталий Шевченко - Константиновский равелин
— Та ладно, дядько Петро!
— И ешс вот что. Вчера, как началась атака, ты пять магазинов выпустил, а мы с Грииьком только три. Оно б хорошо, когда с толком, а то так — треску наделал. Зараз патронов в обрез, так что смотри!
— Та хнба ж вы считали? — усомнился, зардевшись, молодой боец.
— Л ты знай слухай! — недовольно повысил голос усач. А то, ей-богу, отдам твои патроны Гриньку!
Молоденький примолк, по-иастояшему испугавшись угрозы. Помолчали. Затем дядька, немного мучась из-за недавней суровости, более миролюбиво спросил:
— Орентиры-то заприметил?
— Заприметил! — ответно улыбнулся молодой, давая понять, что не сердится на замечания.
Улыбнулся и Евсеев. Он молча пожал на прощанье руку Данько и с той же непогашенной улыбкой направился в равелин. Разговор двух люден, такой обыденный, будто речь шла не о жизни и смерти, а о каких-то нуждах крестьянского хозяйства, заставил его по-новому взглянуть на веши. Да. эти люди привыкли к войне! И она стала для них трудом — тяжелым, безрадостным, но обязательным трудом, без которого теперь все равно не прожить, как раньше — без пахоты земли. Вот что особенно ощутимо отличало этих солдат от защитников равелина, ибо равелиновцы еще не знали боев и не знали военного ремесла.
Как встретят они завтрашнее испытание, сказать было трудно. Хотелось верить, что все будет хорошо, что многодневное воспитание воли, мужества и преданности выдержит проверку металлом и огнем...
В эту ночь были выставлены усиленные наряды. В равелине никто не спал. Издалека, со стороны Балаклавы, доносилась частая перестрелка, но на Северной стояла мертвая тишина. По-мнрпому мерцали крупные голубоватые звезды, играя тонкими иглами лучен. Во втором часу хрипло, будто не веря в собственные силы, прокричали бог весть каким чудом уцелевшие петухи. Еще через час стало блекнуть на востоке небо, заколыхался дотоле неподвижный воздух, сочною прохладою дохнув в измученные бессонницей лица. Какая-то пичуга запела спросонок у стен равелина: «Тн-тн чррр, ти-чррр»— и сразу замолкла, будто испугавшись неурочного часа.
А когда одна за другой стали гаснуть звезды и из мрака серой лентой проглянула пыльная дорога, все увидели на ней немцев, строгим и четким строем идущих по направлению к равелину.
Первыми их заметили сквозь бойницы, высоко поднятые над землей, но, прежде чем пальцы потянулись к куркам, по постам пробежали быстрые, как искра, слова:
— Не стрелять! Без команды не стрелять!
Люди нервно вздохнули, отложили автоматы, стали молча и напряженно наблюдать. Немцы шли свободно, не таясь, в полной уверенности, что на Северной уже нет ни одного советского бойца. Их было около двух батальонов. Впереди колонны вышагивал долговязый майор. Он резко отрывал подошвы от дороги, будто прикосновение к русской земле умаляло его арийское достоинство. Шаг колонны был тяжелый и натруженный. Под сотнями добротных сапог коротко ухала, корчилась дорога, вспухая плотными облачками еще не просохшей пыли. Все ближе и ближе надвигались враги, и вскоре даже невооруженным глазом можно было разглядеть их непроницаемые, словно окаменелые, лица.
У Евсеева на КП зазуммерил телефон. Связанный напрямую Данько слегка взволнованным голосом спрашивал, хорошо ли видно с КП передвижение немцев и не изменился ли сигнал к отражению атаки.
— Мет, не изменился!—отвечал Евсеев. — Огонь по красной ракете!
I 1акануие они разработали график огня с таким расчетом, чтобы в первые несколько минут вести его беспрерывно и с максимальной плотностью. Евсеев помнил совет Потапииа — враг должен быть ошеломлен и дезорганизован. Пяти пулеметам ставилась задача окончательной деморализации врага. Это были слишком скромные средства. но весь расчет строился на внезапности и напористости. Пулеметчики залегли на крыше равелина, подкручивая, по мере приближения немцев, колодки прицелов. Стояла благодатная предрассветная тишина, казалось, было слышно, как падают в густую пыль капли росы...
В этой умиротворяющей тишине выстрел ракетницы показался хлопком откупориваемой бутылки. Небольшой алый шарик плавно прочертил в бледнеющем небе кривую, оставляя за собой легкий дымок.
Вся колонна замерла мгновенно на полушаге, словно наткнулась на стену. Тонким комариным писком повисла тишина, в которой чей-то один огромный пульс отсчитывал мгновения. Бум.... Бум... Бум... Мышцы напрягались. наливались силой, готовя тело к броску. Бум... Бум... Еще доля секунды — и оцепенение врага пройдет окончательно, и тогда он бросится врассыпную, заляжет в складках местности, прижмется к земле и станет неуязвимым. Бум.... Бум... Вот уже передние наклонились, выставив вперед для падения руки. Если они успеют это сделать...
В тот же миг равелин дохнул свистящим стальным ветром. Один порыв, другой... Казалось, каждый камень старой крепости вспыхивал частым желтоватым огнем. Грохот многих выстрелов слился в долгий, рвущий перепонки звук. Словно разбрасываемые невидимой рукой, повалились направо и налево солдаты немецких батальонов. Захлебнувшись на каком-то отчаянном фальцете, уткнулся носом в севастопольскую пыль долговязый майор.
Наконец оставшиеся в живых повернулись, чтобы откатиться, бежать, но, получив пулю в спину, они выгибались в рывке и шлепались лицом вперед, распластав руки...
Всего три минуты вел огонь равелин. И когда мгновенно, словно по взмаху чьей-то руки, оборвалась бешеная стрельба, на дороге, усеянной трупами, медленно поднимались вверх тонкие струйки пыли...
— Молодцы, черноморцы! — радостно поблагодарил посты обнадеженный первым успехом Евсеев.
На постах началось оживление. Переговаривались еше вибрирующими от перенапряжения голосами, но тон был радостный и возбужденный.
— Ишь, молодчики! Шагали, как на параде! А мы им перну в это место!
— А тот-то, длинный! Вытанцовывал, как аист!
— Сгнивай теперь, сволочь, на наших камушках!
— Думали, так и взяли Северную! Нет уж!..
В таком же приподнятом состоянии находился и Зим-скнй. Вначале он, как и все, был немного ошеломлен наглой уверенностью немцев, но затем серо-зеленые солдаты, с тупым безразличием попирающие его родную землю, вызвали в нем бешеную злобу. Он поймал на мушку долговязого манора и, цедя сквозь зубы страшные ругательства, медленно вел за ним ствол автомата. Когда раздалась стрельба и надменный ариец рухнул носом в землю, Знмский не был уверен, что именно его пуля настигла цель, но все существо его позли ковало, и он короткими злыми очередями с наслаждением стал бить направо и налево.
Теперь, когда на месте недавно грозной колонны остались лишь трупы, он водил взглядом по сторонам, словно желая убедиться, что и остальные чувствуют то же, что и он. Потом, что-то вспомнив. Знмский быстро посмотрел на Гусева. С напряженным, меловым липом, Гусев глупо и беспомощно улыбался.
Так прошло около получаса. Зловещая, предостерегающая тишина ничем не нарушалась. Взошло солнце, и все сразу преобразилось, будто сдернули с природы пыльную серую кисею. Матово заблестели на дороге каски убитых. Люди в равелине пригрелись, многих стало клонить ко сну — сказывались бессонная ночь и нервная усталость. Часто и судорожно, до бати в скулах, зевали. В молчании врага чувствовалось что-то грозное и затаенное. Нерпы готовы были лопнуть, как перетянутые струны. Прошло еще полчаса. Раскаленный шар солнца, набирая высоту, превращал воздух в тяжелую, сжигающую лаву. В бескрайней голубизне высокого неба суетливо сновали стрижи.
— Молчат что-то, — недоверчиво произнес Колкнн, не отрывая от амбразуры настороженного лица.
Па его слова никто не ответил. Когда тишина затянулась, кто-то нехотя подтвердил:
— Да-а. Молчат пока...
Молчание врага нервировало и Евсеева. Немного поколебавшись, он снял трубку телефона, соединяющего с майором Данько:
— Ну... Как там у тебя?
— Пока спокойно, — безразличным тоном человека,
привыкшего на воине ко всему, отвечал Данько. — Думаю, бомбить сейчас нас будут!
— Да-а. Я тоже об этом думаю, — сознался Евсеев. — На всякий случай спрячь людей в щели. Если пехота появится вновь, я подниму тревогу!
— Добре! — повесил трубку Данько.
Связавшись с боевыми постами, Евсеев передал
приказ:
— Всем перейти в нижний этаж. Наверху остаться по одному человеку в каждой секции для наблюдения за воздухом и дорогой.
Вскоре только отдельные наблюдатели остались на верхнем этаже. Все остальные спрятались глубоко в подвалы, под массивные, надежные камни. Неизвестно, сколько прошло времени — десять или пятнадцать минут—ожидающим в напряжении людям они показались часами, — когда в убежище проникло короткое обжигающее слово:
— Летят!
Летят! Теперь это слышали все: нарастающий тяжелый вой моторов все плотнее и плотнее наполнял помещение до краев. Чувствовалось, какая грозная, сокрушающая сила движется там, наверху. Матросы инстинктивно вбирали головы в плечи, болезненно морщились в ожидании первых разрывов. Вон достиг предела, бился где-то над самой головой, и вот уже слышен знакомый нарастающий свист и затем тяжелые частые удары, будто кто-то забарабанил в потолок огромными кулачищами. Ухала земля, вздрагивал, словно в лихорадке, каменный подволок. сыпались с него в такт разрывам струн земли и песка, а в перерывах медленной плотной завесой опускалась на головы притаившихся равелнновцев едкая густая пыль.
