Павел Ермаков - Все. что могли
Он заворочался на носилках, застонал. Над ним склонился Горошкин.
— Потерпите, товарищ капитан. Может, чайку горяченького? У летчиков есть.
Ответа не услышал и решил, что Ильин уснул, зашептал над ним успокоительно:
— Правильно, Андрей Максимович. Сон для раненого первое средство-лекарство. Скоро прилетим, там подлечат вас, и снова будете живым-здоровым.
Самолет сильно тряхнуло. Через круглое оконце Горошкин увидел, как тьму прошили ослепительные вспышки. По обшивке ударили россыпью, будто тяжелым градом по железной крыше. Надрывно реванули моторы, самолет заскользил вниз, даже дух захватило. За оконцем опять огромной ромашкой расцвел взрыв, салон залило мертвенным светом. В борту зазияла рваная пробоина, в нее упруго, с жутким посвистом вломился холодный воздух.
У Горошкина помутилось в глазах от острой боли в левой руке.
— Гад-паразит, — выругался он сквозь стиснутые зубы и зажал рану ладонью.
Разрывая обертку перевязочного пакета, к нему метнулся санитар. Он начал бинтовать, стараясь перекричать рев моторов и завывание ветра:
— Линию фронта переходим. Сколько летаю, немец не пропустит, чтобы не обстрелять.
Через бинт проступало, расползалось кровавое пятно. Горошкин чувствовал доходящую до плеча болезненную ломоту, говорил санитару в ухо:
— В июне прошлого года, когда немец на заставу напал, такая катавасия-свалка заварилась, а пуля меня не тронула. Лишь осколок скобленул. В партизанах тож Бог миловал. А тут…
— Вишь, здесь от нас мало чего зависело, — опять кричал санитар. — Говори спасибо, что не кувыркнулись. Летчики у нас — лихие ребята. Много разов с емя туда летал. Теперя дома будем.
Он окинул взглядом повязку, приподнял руку, подтянул узелок и замер в тревожном ожидании. Двигатели то визжали на последнем пределе, то почти замирали. Машина шла неровно и, похоже, снижалась.
Скоро колеса коснулись земли, самолет неловко попрыгал, чихнул мотором и остановился. Из кабины показался пилот, хлопнул кожаным шлемом о ладонь.
— Везучие вы, ребята, долго жить будете, — он задорно поглядывал на раненых, осторожно ступал между носилками. — На одном самолюбии летели, до аэродрома не дотянули. За вами скоро на машинах приедут.
Не пояснил, почему не дотянули. Откинул дверцу, спустил трап, вышел наружу. За ним потянулись другие члены экипажа.
Спустился и Горошкин, все еще ошарашенно поглядывая на забинтованную, как кукла, руку. Надеялся довезти до госпиталя Ильина, написать домой, известить, что жив, и без промедления рвануть на фронт. Не повезло.
Занималось утро. Над кромкой леса небо алело, по лугу, застилая самолет, расползался туман. И такая тишина стояла вокруг, что у Горошкина зазвенело в ушах.
Летчики обходили машину, тихо переговаривались:
— Левая плоскость — решето. Бензопровод смяло. Как не гробанулись? Чудеса в решете. За неделю не залатать.
«Ну, летуны-ухари, — думал Горошкин, вспоминая ощущение беспомощности, охватившее его при обстреле. — По тебе лупят-долбят, а ты огрызнуться не можешь».
— Вася, — донесся из самолета голос Ильина, и Горошкин, обрадованный, что капитан очнулся, взлетел по трапу. — Где мы?
— До Москвы малость не долетели. Вынужденная посадка. Немец садил снарядами, ни вздохнуть ни охнуть. Вот, сволочь, руку повредил. Почти дома.
Капитан пошевелился, попросил:
— Скажи, пусть меня на волю вынесут.
Из-за леса выплыло солнце, окатило теплом. Золотистые лучи пронзили ближний соснячок. Над цветами загудели шмели, запорхали бабочки, затрепетали стрекозы. Небо было чистым, высоким, нежно-голубым.
Наносило дымком, где-то вдалеке лаяла собака. За перелеском мычали коровы, позвякивали колокольчики, хлопал пастуший хлыст. Стайка босоногих мальчишек выпорхнула из-за кустов, остановилась в нерешительности перед самолетом.
На фоне игры света и красок наступающего дня, знакомых с детства звуков мирной сельской жизни, Ильин, как показалось Горошкину, выглядел особенно беспомощно жалко. Бледно-землистые щеки и подбородок плотно затянула многодневная щетина, скулы заострились. Пересохшие губы потрескались.
— Что — хорош? — догадливо спросил капитан. — Вася, ты заранее не хорони меня. Мой срок еще не пришел, — он беспокойно завертел головой, ощупал носилки. — Где фуражка?
Когда Горошкин вынес из самолета фуражку с выцветшим, почти потерявшим свою зеленую окраску верхом, с длинным затертым козырьком, Ильин скупо улыбнулся:
— Нам с тобой еще обратно до границы топать. Без зеленой фуражки нас там не признают.
2
В палату неслышно вошла дежурная сестра Зоя, стройная, в белом, накрахмаленном колпаке, кокетливо сдвинутом набок, из-под которого рвались наружу завитушки русых волос. Следом за нею появился рослый военный в халате внакидку.
— К вам, — сестра устремила на Ильина взгляд голубых глаз, вошедшего за нею вежливо предупредила: — Ненадолго, товарищ полковник. Андрей Максимович не вполне оправился после тяжелой операции.
— Обещаю не задерживаться, — присаживаясь на табуретку, военный кивнул Ильину. — Значит, пограничник? Ну, здравствуйте, — назвал себя: — Стогов, Тимофей Иванович. Из Главного управления пограничных войск.
Он отвел рукой полу халата, достал платок и промокнул высокий, рассеченный поперечной морщиной, лоб. На дворе было жарко. Теплый воздух залетал через открытое окно в палату, лениво колыхал тяжелую штору.
На светло-серой коверкотовой гимнастерке открылись зеленые петлицы с четырьмя «шпалами». Ильина удивил и взволновал приход к нему незнакомого командира в столь высоком звании. Может, здесь, в Москве, известно о его семье? Или, наоборот, у него хотят узнать о судьбе пограничного отряда? Глядя на полковника, доложил, как полагалось:
— Капитан Ильин, комендант… пограничной комендатуры.
Вертикальная складка на лбу Стогова обозначилась еще резче, словно он напряженно что-то вспоминал. Качнул головой, усмехнулся:
— Значит, тот самый Ильин.
Ага, стало быть, все-таки здесь известно о нем. По какому же поводу упоминалась его фамилия в Главном управлении пограничных войск? Не без надежды, что хоть мало-мальски прояснится мучивший его весь минувший год вопрос, он, спеленатый бинтами, чуть подался к полковнику:
— Тот самый… в каком смысле?
— В прошлом году мне приказали разобраться с одним делом, — неохотно отозвался гость. Ильин понял, что его фамилия у полковника нечаянно сорвалась с языка, показалось, тот уже пожалел, что вовремя не сдержался и теперь надо продолжать. — С западной границы поступило донесение: комендант капитан Ильин, вопреки действовавшему приказу, совершил серьезный проступок. Из пулемета лично сбил нарушивший границу немецкий самолет.
Будто водой колодезной окатило Ильина. Ожидания оказались напрасными. Вот зачем он понадобился. Тогда не достали его. Просто не успели, война началась. Сейчас ничто не помешает. Его охватило разочарование, нахлынула злость и раздражение. Он отвел взгляд в сторону, безразлично уставился в потолок, где гонялись друг за другом солнечные зайчики.
— Однако разбирательство было уже ни к чему, немцы напали на нас. Так и повисло это дело. Фамилия коменданта осталась в памяти, — хмуро закончил полковник.
Ильин вдруг язвительно-насмешливо огрызнулся:
— Ну да, как только капитан Ильин сбил самолет-нарушитель, немцы тут же в отместку пошли войной.
После этих слов он замкнулся, ушел в себя. Опять привиделся тот июньский день, голубое небо и немецкий самолет в нем, упавший под пулями пастушонок. Своего начальника отряда вспомнил с его излюбленной примолвкой «едрена корень». По-доброму, душевно вспомнил, хотя тот и ругался тогда на чем свет стоит, обещал приехать на другой день, задать ему трепку. Разносил в пух и прах, грозился снять с должности, отдать под суд. Зная его, Ильин думал тогда, что ругался он больше по обязанности, для кого-то, чтобы этот «кто-то» слышал его ругань. Уверен, не он посылал за ним на заставу особиста. Другой день оказался именно «другим», не таким, каким его предполагали встретить. Он перевернул вверх тормашками жизнь Ильина, начальника отряда, особиста, всех людей по ту и эту сторону границы.
Полковник, глядя на Ильина, думал: «Занозист, однако, капитан. На то, что было тогда, свой взгляд имеет, от которого, видать, не отступится». Ильин, не пытаясь погасить злой блеск в глазах, тут же подтвердил мысль полковника:
— Так вы наконец-то нашли меня и явились довершить начатое дело? Это можно. Тем более, что не сбегу, не скроюсь.
— Не задирайтесь, тот случай — в прошлом, — спокойно ответил Стогов, видимо, не желая ни осуждать капитана, ни оправдывать или даже хвалить его за сбитый самолет, ни тем более вступать с ним в спор о приказе, запрещавшем отвечать на провокации немцев.
