Павел Ермаков - Все. что могли
Горошкин соскочил с первого возка, подождал, пока с ним поравняется последний, запрыгнул в него.
— Погодка за нас, товарищ капитан, — он потер варежкой закоченевший нос. — Прихватывает-пощипывает. Ночь черная, разбойничья. Но она поможет нам, справедливым мстителям.
— Ну, Вася, что-то на философию потянуло, — оторвался от раздумий Ильин. Он был в коротком дубленом полушубке, высокой бараньей папахе и в домашней выделки валенках. По виду не отличишь от местного крестьянина. Но Горошкин-то знал, что под кожухом у него по-прежнему гимнастерка, истрепанная и латаная, с выгоревшими зелеными петлицами и капитанской «шпалой» на них. — Там, впереди, не собьется с пути твой поводырь?
— Не должен. Почитай, к дому подъезжает-правит. Его-то село рядом, в двух верстах от родного села нашего Лукича, куда мы едем, — старшина похлопал варежками, примял сено в коробе, крякнул, словно сожалея, что надо соскакивать и бежать вприпрыжку к своим саням. — Не ждут нас там. Мой нос чует. Хоть и незваные мы гости на Рождество Христово, а явимся.
— Ты основательно там прощупал? — для верности еще раз спросил Ильин, хотя все уже было обговорено с Горошкиным, план немецкой комендатуры и ее окружения дотошно проштудирован, поставлена задача, определено место и роль каждого партизана в набеге на противника.
— Думаю, гулеванье-пирушку уж прикончили. Выпили-закусили, теперь почивают господа немецкие управленцы, сны веселые видят. Их холуи-полицаи, конечно, еще хлещут-гудят. Но чем больше засадят в себя самогона, тем они безопаснее для нас.
— Не говори гоп…
— Черт не выдаст, свинья не съест, — крикнул Горошкин уже на бегу. — Смелому уху хлебать, а трусливому и тюри не видать.
Ильин снова погрузился в раздумья. Решился он на дерзкий налет, хотя силенок и маловато. На трех подводах с ним одиннадцать человек, да троих Горошкин оставил вблизи комендатуры. Вот и все его войско. Четверо охраняющих лагерь не в счет. К тому же двое из них раненые.
После разгрома группы Лукича и его гибели, сколько он ни пытался, пополнить отряд не удалось. Немцы в ближайшей округе взяли на учет все семьи, много народу угнали на Запад, мужиков совсем не осталось. Ильин все больше склонялся к мысли, что надо подаваться к фронту, хотя не представлял, как можно пробиться туда, через занятую врагом землю, созданные им многослойные преграды. Вернее все же будет выйти на крупный партизанский отряд. Ходили слухи, проверить которые он пока не смог, что есть такие отряды, действуют.
Донеслось до него и другое, то, чего он постоянно и с нетерпением ждал. Наша армия под Москвой крепко всыпала немцам, и они побежали оттуда. В здешнем гарнизоне, конечно, носы морщили, хорохорились. Мол, это отступление еще ничего не значит, командование спрямляет линию фронта. Почаще бы так «спрямляли».
Село возникло внезапно — полузанесенными плетнями огородов, приземистыми хатками с острыми коньками крыш над соломой, зябнущим на студеном ветру садом. Редкие, несмелые огоньки маячили в селе. Обогнули его по опушке леса, и тут открылась неширокая площадь. Ильин отметил, что натура точно совпадала с вычерченным старшиной планом. В глубине площади два здания: школа и бывшая сельрада, где хозяином был еще не так давно Лукич. Тут обосновались немцы, в школе стоял взвод полицаев.
Откуда-то из тьмы, из метели, неслышными тенями появились разведчики Горошкина. Доложили: у школы и сельрады двое часовых.
Повозки оставили на опушке, и старшина повел партизан к площади. Ильин проверил установленный на его санях тяжелый немецкий пулемет, подъехал ближе, встал за угол хатки.
Как и предсказывал старшина, у немцев было тихо, светилось только одно окно. В школе горели лампы, заглушаемый посвистом ветра, оттуда доносился людской гомон. Кому-то там стало жарко, с треском растворилась форточка и на улицу вырвался басовитый вопль: «Спидманулы Галю, увизлы з собою-ю-ю…»
Подбежал старшина, выдохнул:
— Часовых сняли-упокоили.
— Начинай, — тихо сказал Ильин.
Горошкин кинулся во тьму. Но в эту минуту кто-то вышел на крыльцо, потоптался, позвал:
— Дэ ты, Тараска? Зовсим змерз? Пийдемо, друже, хватим трохи горилки, шоб усю не вылакалы.
Из форточки снова рванулся тот же бас, повторявший, как заезженная пластинка, одно и то же: «Спидманулы Галю-ю-ю…»
— Тараска, идэ…
Звавший, очевидно, часового, захлебнулся на полуслове. В форточку полетела бутыль с керосином, слитым в лагере из всех ламп, морозный узор на стеклах рассыпался под влетевшими в окна гранатами. Плеснулось пламя.
— Не балуй, мать вашу так разъэтак, — реванул кто-то и дико завопил: — Рятуйте!
В управе тоже рванули гранаты. В двери обоих зданий ломанулись полураздетые люди. Ильин нажал на гашетку, задудукал пулемет, сыпанул разрывными пулями. Кучей выкинулись на крыльцо полицаи, кучей и повалились. Ильин хлестал и хлестал очередями по дверям, по окнам обоих зданий, ему вторили автоматы и винтовки партизан.
Но, как он и предполагал заранее, главную опасность для партизан представляли не эти немцы и полицаи, перепившиеся по случаю Рождества, а те, что жили по хатам. В разных концах села захлопали выстрелы, взмыли в захлобученное небо ракеты. Из-за дальнего угла школы рассыпал встречную дробь пулемет.
— Отходим! — крикнул Ильин.
Не отрываясь от пулемета, он замечал редкие фигуры партизан, пробегавших мимо него к лесной опушке. Он еще влепил очередь на вспышки вражеского пулемета, увидел, как из-за школы, освещенные пламенем пожара, выбегали вооруженные люди.
К нему в сани упал Горошкин, схватил вожжи, стегнул по лошади. Они промчались опять мимо плетней, через сад и выскочили на прежнюю дорогу.
Сзади разгорелась стрельба. Где-то впереди, отсекая им путь, начали рваться мины. «Как в тот раз, когда отходили с заставы», — промелькнуло у него в голове. Потом мины ударили сзади, похоже, их поймали в вилку. Вспух сноп огня и дыма в средней повозке. Взрыв разбил ее, разметал людей и свалил лошадь, загородив дорогу. «Наверное, — опять подумал Ильин, — это была их ошибка отходить по той же дороге, единственной в этой стороне и хорошо пристрелянной немцами».
— Гони в лес! — прокричал Горошкин и круто свернул на продуваемую ветром прогалину.
Снег тут лежал неглубокий. Нахлестываемые лошади во весь опор несли полегчавшие сани. Вместе с Ильиным выходило из боя только пятеро. Всего пятеро…
Где-то взревел мотор вездехода. Сзади, по дороге, раз за разом с треском и металлическим стоном лопнули мины, взметнулись султаны огня.
Ветер швырял снегом, крутил вихри, застилал все вокруг почти непроницаемой белой пеленой.
Побледнело небо. Медленный сочился рассвет.
Часть вторая
Прости меня
1
Транспортный самолет коротко разбежался по кочковатой поляне, окаймленной кострами, взмыл в ночное небо. И тут Ильиным неожиданно завладело странное чувство раздвоенности.
С одной стороны, наконец-то сбывались его долгие ожидания, он выберется из глубокого вражеского тыла и пойдет в действующую армию. За год, начиная с июня сорок первого, он не единожды пытался пробиться на восток. Но всякий раз неудача подстерегала его. Быстро и очень далеко, под самую Москву, забрался немец, огромные пространства подмял под себя. Завел на них «новый порядок», посадил свои управы и гарнизоны, поставил военные комендатуры и гестаповские отделения, словно тугой паутиной опутал города и села. Повсюду шныряли полицейские ищейки и гестаповские соглядатаи, свирепствовали каратели. Все это Ильин испытал на собственной шкуре.
Последний раз он пробовал прорваться в январе, после нападения на немецкую комендатуру. Налет этот затеял, скорее, от отчаяния. Силенок у него явно недоставало. Восстановить партизанский отряд, выданный предателем и разгромленный немцами, не удалось. Люди не шли. Слухи о жестокой расправе над партизанами разнеслись далеко окрест. Да не только это сдерживало жителей. Пожалуй, Ильин теперь окончательно убедился, что не все они приняли и признали правомерным приход сюда Красной Армии в тридцать девятом году и установление советской власти. Иллюзии выдавались за действительность, а жизнь рассудила иначе.
В конце концов он с Горошкиным прибился к отряду Дмитрия Медведева, заброшенному в мае в ровенские леса. В первом же бою с карателями был тяжело ранен, и вот вывозят его.
С другой стороны, улетал Ильин на «большую землю» с чувством личной вины, ибо порывал нити, связывавшие его с границей, где потерял десятки бойцов и командиров, где сгинула его семья. Родители жены Нади вправе упрекнуть: сам-то уцелел, а жену и дочку не сберег.
Он заворочался на носилках, застонал. Над ним склонился Горошкин.
— Потерпите, товарищ капитан. Может, чайку горяченького? У летчиков есть.
