Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен
— Свиньи! Свиньи вы, — стонал я.
Доктор совал мне мензурку с какой-то жидкостью, я оттолкнул его руку, звякнуло стекло, растеклось лекарство. Я разорвал подушку; по комнате летели перья.
— Пустите меня! Пустите, я хочу уйти!
— Инъекцию, сестра… приготовьте шприц…
Я замолчал. Я не хочу, чтобы мне делали укол, все что угодно, только не укол…
— Ты что думаешь, у нас здоровые нервы? — набросился на меня Бразда. — Или ты тут один во всем госпитале?
Я ничего не думаю, только укола не надо, после мне будет плохо, я боюсь…
— Дай руку!
— Не надо…
— Я сказал — руку!
Я со страхом протянул руку, сестра закатала рукав, смочила спиртом участок кожи, я закрыл глаза, почувствовал, как игла вошла под кожу, как внутрь проникает жидкость, вздувается рука… Меня охватил озноб, потом стало кидать то в жар, то в холод… Я и голову поднять не мог; началась рвота, я залил всю постель.
— Герой, тоже мне, — доктор дал волю своему раздражению. — Теперь вы заснете… И никаких фокусов, понятно?
Я открыл глаза. Явилась сестра с тележкой, меня положили, повезли в коридор. Я стал засыпать.
— Не сердитесь, доктор…
Он не сердился. У каждого свое горе. Таких, как я, тут видели, таких тут было немало… Только сестра, которая обмывала и переодевала меня, смотрела с немым упреком. Такой блестящий врач, как доктор Бразда, а тут всякие еще…
— Я засну, сестра.
— Спите, сон поможет вам…
Я, наверное, долго спал. Спал крепко, без видений, но сон был тяжелый. Проснулся я от жажды; была поздняя ночь. Рядом сидела озабоченная Элишка.
— Что случилось, Володя?
— Ничего. Уходите, я никого не хочу видеть. Уходите же! — крикнул я.
Она колебалась.
Я обидел ее. Ведь она ни в чем не виновата, но я должен был кому-то сделать больно, а она подвернулась под руку.
По белой стене двигались тени, и перед моими глазами снова развернулась ужасная картина, это была целая цепь картин, фильм о Плоштине, самая страшная его часть.
Одно то, что эти двое явились к нам вместе, должно было насторожить нас. Часовые задержали их в самой чаще леса, недалеко от Плоштины. Их привели к Николаю.
— Допроси, — приказал он мне.
В последнее время моей обязанностью стало допрашивать всех тех, что приходили проситься к нам в отряд. Николай находился тут же, время от времени вставлял слово-другое, задавал вопросы, когда его что-нибудь интересовало. В конце допроса он обычно говорил:
— Хорошо.
У меня сложилась определенная система контрольных вопросов — мне казалось, что это такая хитрая сеть, что через нее не проскользнет и мышь. Чаще всего нам немного забот было с новичками, душа у них была открытая, ребята все были честные, молодые. Они понимали причины нашей осторожности, нам не приходилось ничего тянуть из них клещами, они рассказывали о себе обычно даже больше, чем знали сами.
Но, допрашивая этих, я встретился с чем-то новым, что беспокоило меня. Я допрашивал их по отдельности, и даже на самые общие вопросы они давали противоречивые ответы. Оба были, правда, из Злина, оба работали на заводах Бати, это совпало, но с остальным было не так-то легко.
Я занялся сперва одним; был он небольшого роста и своими беспокойными бегающими глазками напоминал мышь.
— Кто сказал вам, что здесь есть партизаны?
Да никто, о партизанах знают все. Парень говорил с глупейшей улыбкой.
— Все знают, что мы в Плоштине?
Нет, этого даже они не знали. Четыре дня они блуждали по лесу в надежде встретить нас, ведь все знают, что в лесах полным-полно партизан.
— Разуйся, — приказал я.
Он взглянул на меня испуганным взглядом, не понимая. Зачем мне его ботинки?
— Значит, четыре дня вы ходили по лесу… вот в этих ботинках? Рассказывай кому-нибудь другому. Ведь ботинки-то сухие, грязь на них только-только налипла.
Конечно, в таких ботинках он мог свободно ходить четыре дня по нашим местам. Я хотел сбить его, запутать, поймать на какой-нибудь неточности.
— Где вы спали? Что ели?
На два дня еды они взяли с собой, а потом два дня не ели ничего. Спали в лесу, только одну ночь, первую, переночевали на хуторе.
— Где именно? На каком хуторе?
Он не знал. Говорил, что и теперь не знает точно, где находится. Они заблудились. О Плоштине никогда не слышали.
— Ты говоришь, что был в концентрационном лагере в Кунчичках? За что?
Он почувствовал, что все сказанное до сих пор было лишь игрой слов. Насторожился.
— За… нелегальную работу…
— Какую работу? Что ты делал? Можешь объяснить подробнее?
— Я распространял на заводе коммунистические листовки.
— А, коммунистические… Откуда брал их? Кто давал тебе?
Он не знал кто. Один человек, его звали Матей, он всегда приносил эти листовки. Подробнее об этом человеке он не знал.
— Что стало с этим человеком? Как тебя арестовали? Когда? Где?
Что стало с Матеем, он не знает. Его же арестовали три месяца назад на заводе, тогда раскрыли целую группу коммунистов. Это могло быть правдой, немцы действительно арестовали большую группу коммунистов. Но был ли в ней этот человек?
— Кто арестовал тебя?
— Гестапо.
— Куда отвезли вас из злинского отделения?
Он не знает, куда отвезли других. Его — в Кунчички.
— Где находятся Кунчички? Что там за лагерь? В котором блоке ты был? Кто начальник лагеря?
Парень отвечал четко. В первый раз точно отвечал на вопросы. В Кунчичках он был.
— Теперь скажи: когда появился в Кунчичках лагерь?
Он уставился на меня, позабыв закрыть рот.
— Так когда же? Нам бы очень хотелось знать, мы ведь не знаем всего, что делают немцы.
Однако… Однако все знают, когда построили в Кунчичках лагерь…
— Не все. Я, например, не знал. Ну, а кроме тебя были там другие коммунисты, велась какая-нибудь подпольная работа?
Он не знает. Там о подобных вещах не говорят.
— Так. Значит, не знаешь. А теперь говори правду. Кто ты, откуда и за что был в Кунчичках?
Он заморгал, хотел начать все сначала, я прервал его:
— Только правду. Даю тебе три минуты. Ты тут такого наплел, что уже сейчас тебя можно повесить.
Он побледнел, посинел весь, потом стал пепельным. Стал смотреть на каждого из нас поочередно, но все лица были суровы.
— Послушай, Батя, мне жаль тебя. Возможно, ты и в самом деле не знаешь, каково твое положение. Мы не станем больше говорить о концентрационном лагере в Кунчичках, договорились?
Он молчал.
— Ты был там два месяца. И ты не бежал, как говоришь, тебя выпустили. В этот лагерь сажают бездельников, воров, всякий сброд; мы в нашей новой республике тоже будем изолировать такую нечисть. Нам здесь известно, что каждый вор теперь рад выдать себя за подпольщика, каждый спекулянт желает «обогащаться во имя родины»; грабя своих же, они ведут себя так, будто сокрушили немецкую экономику. Что ты украл, Батя? Скажи — и нам сразу станет легче говорить с тобой.
— Велосипед, — всхлипывая, ответил он.
— У кого? У такого же рабочего, как ты сам?
Он не знает. Он взял велосипед на улице. И понятия не имеет, как это стало известно гестапо… Только два дня и попользовался велосипедом.
— Слушай, Батя, не валяй дурака. Что такое гестапо, Батя, имеешь ты понятие? Скажи нам. Нам уже приходилось слышать об этом.
Он оскорбился. Если мы так с ним обращаемся… ведь все же знают, что такое гестапо.
— Все? Не все. Например, ты, Батя, не знаешь. Какая форма у гестаповцев? Зеленая? Черная? Коричневая? Серая? Или другая?
— Зеленая…
— Так. Значит, арестовали тебя гестаповцы в зеленой форме?
— Да.
— Так вот, Батя. Гестаповцы в зеленой форме — это уголовная полиция, с политической полицией она не имеет ничего общего. Это просто немецкие жандармы. Знаешь, в какой форме ходят гестаповцы, Батя? Ни в какой. У гестапо нет формы. Да тебя арестовала даже не зеленая немецкая полиция, а совсем обычные темно-синие чешские полицейские. Так, Батя?
Он кивнул. Значит, попался.
— Итак, ты вор. Видишь ли, Батя, и воры — люди, а некоторые даже добрые и приятные. Если бы ты пришел к нам и сказал: «Я воровал, был в Кунчичках, гитлеровцы там переломали мне ребра, но ведь и воры могут ненавидеть оккупантов и воевать против них…» — это было бы по крайней мере честно и нам не пришлось бы теперь ломать себе голову и думать, как быть с тобой. Но ты лгал, а лгать у нас нельзя. Лгать можно везде, но не здесь. Ты еще рта раскрыть не успел, а уже лгал.
Он завертелся, точно лиса в западне.
— Так как же? Что ты думаешь? Нужны нам люди, которые лгут? Кто нам поручится за тебя?
— Я подумал, что если вы узнаете всю правду…
— Что мы не приняли бы тебя, скажи ты правду? Ты думаешь, лжец для нас милее вора? Вот, значит, ты какой, Батя!
Что теперь делать с ним? Что делать? Принять? Нельзя. Прогнать прочь? Теперь он слишком много знает…
