Иван Сотников - Днепр могучий
Вскоре они развернулись в цепь, изогнутую серпом, и снова ринулись в атаку. Танки стреляли с ходу. Жаров приказал не открывать огня. Как только до них осталось метров четыреста, дымовой пояс скрыл атакующие танки. Андрей выжидал. Как и рассчитывал он, немцы не стали пережидать, и их «тигры» бросились сквозь клубящийся, похожий на облако дымовой заслон. Но из полосы завесы они выскакивали разрозненными одиночками, ослепленные, потерявшие цели. Тогда как наши орудия могли бить почти в упор. Потеряв еще несколько машин, немцы, видно, перегруппировались и напористо налетели на позиции Назаренко и Румянцева. Но тут на них обрушились истребители с гранатами. На поле боя уже горело до пятнадцати машин. Черные столбы зловеще поднимались к небу. Гарь и дым мешали дышать.
Бой длился уже больше часа. Начали подходить главные силы немецкой дивизии. Теперь в атаку пошли несколько групп танков с разных направлений, и немцы сами применили дымы. Сквозь клубящиеся облака они бросались на оборону и в ряде мест с ходу пробили ее. Ни одна из сторон не хотела отказаться от своих замыслов. Но силы Жарова и Черезова заметно слабели. Немало орудий вышло из строя. Не хватало снарядов. Поредели расчеты артиллеристов и ряды истребителей. Резервы вели бой в глубине обороны. Все смешалось, и поскольку перевес был на стороне противника, — это могло привести к полному уничтожению заслона у станции. А бой все гремел и гремел. Бойцы ожесточились, и один на один бросались на танки. В этом бесстрашном единоборстве со стальными махинами они подбили еще с десяток машин. Но казалось, ничто уже не могло остановить отчаянного напора врага.
Щербинин продолжал требовать:
— Стоять, во что б ни стало стоять!
Но что это такое? Почему выстрелы справа? Неужели немцы обошли, решив нанести последний удар? Дым мешает видеть противника. Тревожно свистнул паровоз. Танки загудели у самой станции. Сквозь редкие просветы видно, как они с тылу несутся к позициям Жарова. Что такое? Почему они стреляют и вперед и назад?
От станции со всех ног бежал молодой солдат. Андрей узнал в нем Зубца. Разведчик с разбегу прыгнул в низкий окоп.
— Танковый эшелон! — выпалил он одним духом. — С платформ дуют.
— Немцы? — охнул Сахнов.
— Какие немцы, наши! По немцам кроют.
Слабый ветер отнес красноватые дымы несколько в сторону. Теперь и отсюда видно, как танковый эшелон палит из пушек прямо с платформ. Танкисты с боем въехали на станцию и, развернув свои «тридцатьчетверки», соскочили на рельсы. В атаку они ринулись грозной устрашающей массой.
Привстав из окопа, Андрей огляделся вокруг. Какое-то время он не слышал ни гула моторов, ни лязга гусениц, ни грохота орудий; не замечал ни горящих танков, ни огня и дыма — ничего. Он видел лишь землю, иссеченную и изрытую, землю, политую кровью и опаленную огнем.
Выстояли все-таки! Его охватила гордость за всех, с кем он пережил тут неслыханные испытания. Люди победили огонь и сталь, больше того — саму смерть.
4Пришлось схватиться с Капустиным. Вот себялюб! Подумать только — все не правы, один он прав. А произошло вот что.
Роты Жарова разместились на ночлег засветло. После тридцати верст пути по раскисшему шляху особенно дорог был спокойный отдых. Но все испортил Капустин. Его батальон притащился следом. Солдаты еле плелись за повозками. А им еще с полчаса пути до назначенного места ночлега. Капустин умел пустить слезу, и Щербинин уступил. Пришлось размещаться заново. Конечно, что за отдых в такой тесноте? Но приказ есть приказ, и Жаров честно отдал половину домов Капустину. Но Капустину показалось, что его обманули и дали меньше, чем следовало. Не долго думая, пожаловался Щербинину, а тот рубанул сплеча: выделить Капустину еще пять домов. Ко всему прочему примчался ординарец Капустина и попросил оставить местечко своему комбату в доме, занятом Жаровым. Пришлось и тут уступить. Обвел, старый черт!
Скрипнула дверь, и Жаров обернулся:
— А, проходи, старая лиса.
— Погляжу я на тебя, — приостановился Капустин у порога, — молод, а задирист. Надолго тебя не хватит, быстро сгоришь.
— Ну, закаркал, — уже совсем добродушно отмахнулся Жаров. — Думаю, за ужином мы сумеем пойти на мировую. Хватит с нас и войны с немцами.
— И то правда, — скинул Капустин варежки и протянул руку. — На мировую так на мировую. А все-таки обошел ты меня. Посмотрел, твои как баре — по дому на отделение. А моих хоть друг на дружку клади.
— Ну, знаешь!.. — вскочив со скамейки, возмутился Андрей, но сумел взять себя в руки. — Впрочем, молчу. Иначе поссоримся. Давай лучше ужинать…
Пока Капустин раздевался, Андрей пригляделся к нему и сочувственно покачал головой. Вымотался старина. Ему едва за сорок, а выглядит как в шестьдесят. Здорово прибавилось морщин, седины. Маленькие быстрые глаза, хитро высматривающие из-под насупленных бровей, как-то потускнели и глубже запали. Обвислые по краям губы и узкий подбородок придавали лицу не то унылое, не то злое выражение. «Видно, сдал старик», — все же посочувствовал ему Жаров.
За ужином сидели молча, невольно прислушиваясь к оживленному разговору за стеной. Там ужинали разведчики и кое-кто из офицеров, вызванных к Щербинину. Говорили они о событиях дня, о положении на фронте, о письмах из дому…
Шумно хлопнула дверь, послышался бодрый голос Березина:
— Счастливо ночевать. Поужинали? Нет? Значит, я вовремя.
— Садитесь, товарищ капитан, — с теплинкой в голосе сказал Зубец.
После ужина разговор возобновился.
— У нас как-то зашел спор о мужестве, — обращаясь к Березину, начал Зубец.
— Ну, ну, давайте разберемся, что оно такое и с чем его едят, — полушутя-полусерьезно сказал замполит.
— По-моему, незнание страха — вот что, — ответил Самохин.
— Но бывает, солдат и боится, а воюет как надо, — сказал Пашин. — Мужественный он человек или нет?
— Я бы сказал, нет, — с раздумьем ответил Самохин.
— А я думаю, мужественный, — не согласился Румянцев. — В бою и трус бывает храбрым, и храбрый порою трусит. Не беда, если и боязно. Главное, веди себя достойно.
Ох-ха! — тяжело грохнул снаряд где-то совсем близко, будто под окнами. Жаров и Капустин даже пригнулись.
— Смотри, куда залетают! — проворчал Капустин, поеживаясь и прислушиваясь к шуму на улице.
Жаров смолчал.
— Вот грохнул снаряд, — продолжал между тем за стеною Самохин, — и все пригнулись. Боязнь ведь?
— Зачем же голову высовывать, когда снаряды рвутся, — зароптал Сахнов.
— Не высовывать, конечно, но и в прятки не играть.
— Рисковать?
— Рисковать!
— А по-моему, неразумно.
— И я за разумный риск, — послышался голос Валея Шакирова. — Без риска, конечно, на войне нельзя, но нужен он не затем, чтобы бравировать.
— Не спорю, согласен, — отступился Самохин. — Я о другом хочу. Мужество, храбрость, героизм, подвиг — одно и то же это, или есть меж ними разница?
— Думаю, не одно и то же, — ответил Валей. — Вот мужество и храбрость — это в любых условиях достойное поведение в бою, самоотверженное исполнение долга, умение сохранять присутствие духа в опасности.
— А героизм?
— Героизм — высшая степень мужества.
— А подвиг? — допрашивал Леон.
— Подвиг — высшая степень героизма.
— Это, пожалуй, верно, — заговорил Березин, — и мне кажется, и мужество, и героизм, и подвиг — не что иное, как высшая степень дисциплины, проявление самого высокого человеческого духа. Можно сказать, высшая степень патриотизма.
— Ради подвига и жизни не жаль! — горячо подхватил Самохин.
— Ради подвига? — переспросил Шакиров.
— А что, разве не так?
— А не ради победы?
— Без подвига и победы не будет, — упорствовал Самохин.
Снова заговорил Пашин:
— Рисковать жизнью ради подвига — значит рисковать ради личной славы.
Продолжая ужинать, Жаров молча прислушивался к спору за стеной. Молчал и Капустин.
— Фью-ю! — присвистнул Самохин. — Неправда! Умру, а любой приказ исполню. Это что — для себя?
— Остынь, горячий человек, — усмехнулся Березин.
— Чего спорить, — вмешался Валей Шакиров, — придется — каждый из нас умрет за товарища, за успех дела.
— Умрет? — переспросил замполит.
— Умрет.
— А надо, чтоб жил он и боролся.
— Нельзя же только беречь жизнь, — доказывал Валей.
— Нет, нужно и должно.
— И страшиться смерти… — добавил Самохин.
— Беречь жизнь для борьбы, — продолжал Березин, — и ради этого презирать смерть, а не кичиться готовностью помереть.
— А помните: лучше умереть стоя, чем жить на коленях, — напомнил Леон. — И потом, это же дух поднимает.
— Что?
— Ну, когда человек собой жертвует.
