Канта Ибрагимов - Прошедшие войны
Первого воришку поймали, долго мучили, уши чуть не оторвали, рассказал он обо всем, что знал, и поняли все, что это дело Батыка.
На следующее утро поймали как всегда хмельного придурка, хотели припугнуть или призвать к совести. Все было бесполезно — Батык все отрицал. Тогда собрали прямо на базаре шариатский суд. Дело кончилось быстро — глазом не моргнув, поклялся пьяница на Коране, что не причастен к этому делу, а мальчика назвали малым да глупым, и его показания и клятва на Коране не уместны из-за юного возраста.
Так все и закончилось. Женщины-торговки меж собой переругались, обвинили во всем Кесирт. Несчастная дочь Хазы на людях как-то держалась, а по ночам не спала, мучилась, плакала.
Не зная, что делать и как быть, сидела Кесирт на базаре, бездельничая, когда в поле зрения ее пустующего взгляда вдруг попал длинный, худой, как жердь, младший Арачаев.
— Цанка, Цанка! — вскричала Кесирт, бросаясь сквозь толпу к юноше.
Крепко обнялись, как родственники, уставились друг на друга, под любопытные взгляды окружающих.
— Ты что здесь делаешь? Как моя мать? Ты ее видел? Как она? — забросала девушка парня вопросами.
— Да все нормально, — отвечал Цанка, невольно улыбаясь и краснея.
Не переставая расспрашивать, не давая Цанке внятно ответить на свои многочисленные вопросы, Кесирт утащила юношу далеко от базарной толпы, на прилегающую поляну. Сели под тень зеленеющего дерева. Оба не могли скрыть радости от встречи. Цанка, пытаясь показать себя взрослым, достал из кармана кисет, неумело закручивал самокрутку. Глубоко затянувшись — стал кашлять.
— Ты смотри — какой взрослый стал, даже курить начал, — шутила дочь Хазы, — бросай это дрянное дело. Терпеть не могу этот запах. И к тому же тебе это не идет.
Пытаясь еще больше сразить девушку, Цанка все время лазил за пазухой, желая, чтобы выпал револьвер. Это у него получилось.
— Ой, что это такое? — вскрикнула Кесирт.
Цанка, не вынимая из уголка рта цигарку, важно наклонился, с напущенной бесцеремонностью взял с влажной земли револьвер, медленно сунул на прежнее место.
— Зачем тебе эта штука? — не унималась Кесирт. — Мал ты еще.
— Сама ты малышка, — важничал юноша.
Долго разговаривали, все время смеялись, вспоминали все, от купания в детстве в роднике до танцев и скандала на зимнем веселье. Только об одном ни слова не сказали: о том, как подглядывал Цанка за ночными купаниями молодой Кесирт. Оба обходили эту тему, почему-то стеснялись, хотя и вертелось это у обоих на кончике языка.
Под конец Кесирт рассказала о случившейся беде, потом почему-то вспомнила своего первого мужа Салаха — долго плакала, вытирая кончиком головного платка слезы.
Вечером, устроив коня с телегой на конном дворе, Кесирт повела Цанка на ночлег в снимаемую ими деревянную хату. Восемь женщин спали прямо на полу в маленькой, кишащей клопами, темной комнате, подстелив под себя тонкие походные одеяла.
Цанка устроили в сенях на узкой лавке для емкости с водой. На короткой, пропитанной запахом сырости и кислого молока доске он не умещался — ноги постоянно свисали, приходилось лежать на боку, свернувшись в калачик.
До утра он не спал — было неудобно, кусались клопы, на полу меж ведер нахально ходила жирная крыса, волоча длинный хвост, за дверью стонали во сне, храпели женщины, там находилась и его Кесирт.
Всю ночь Цанка мучился, думал о ней, жалел ее, мечтал, как он будет ей служить всю жизнь, оберегать ее, любить, заботиться, как он на ней женится, и что у них будет много детей, и будут они жить счастливо и в любви. А этого подонка Батыка он завтра же поймает, изуродует, деньги все вернет и даже заставит извиниться. А если что не так, застрелит гада, как собаку, и никто не узнает.
С этими мыслями он под утро заснул, во сне избивал негодяя, тот просил помощи и пощады, но Цанка был жесток — обидчик Кесирт должен быть наказан, и наказан безжалостно, чтобы и другим впредь было неповадно. Юноша так во сне распалился, что свалился с узкой доски прямо в наполненные водой ведра. Все загромыхало. Первая на помощь Цанке выскочила Кесирт, она спросонья кинулась к юноше, узнав в чем дело — залилась звонким смехом. Цанка громко выругался, вышел во двор, будучи еще под впечатлением сновидения, больно ткнул ногой облезлую дворнягу, лежащую на узком крылечке.
На рассвете, по очереди сходив в вонючий, переполненный туалет, толком не умывшись, не помолившись и не позавтракав, женщины толпой, с отвращением ко всему, в том числе и к своей несчастной жизни, двинулись по привычке к базару. Кесирт и Цанка шли вместе позади всей группы. Как и вчера, юноша всё допытывался показать ему этого Батыка, грозил разделаться с ним. И если накануне Кесирт улыбалась и нежно отговаривала Цанка, то теперь это рвение юноши надоело ей, как и все вокруг.
— Слушай, отстань, — небрежно бросила она, — он тебе все ребра пересчитает.
Оскорбился Цанка, насупился, больше ничего не говорил. Всю дорогу кусал губы, сжимал кулаки.
В отличие от предыдущих дней, этот день выдался пасмурным, ненастным. Еще на закате предыдущего дня на Западе сгустились тучи, за ночь они окутали все небо, принося с собой мелкий непрерывный дождь и холод.
Из-за резкого изменения погоды мир застыл, замер под натиском северных ветров. Молодая листва на деревьях обмякла, ярко-белые цветки вишни обильно осыпались, покрыв набухшую от дождя почву пышным ковром. Везде образовались лужи, жирная слякоть прилипала к ногам. Где-то рядом истошно каркала ворона. Не обращая никакого внимания на прохожих, за облезлой сукой пронеслась свора озабоченных собак. Со всех конов Чечни с утра к базару тянулись груженые подводы, создавались частые заторы. Ржали лошади, кричали люди, в стороне от дороги, напрягаясь от страха и одиночества, вопил чумазый босоногий ребенок. Из-за развязавшейся на груди порванной рубашонки был виден его впалый чумазый животик с вывороченным пупочком, который ходил вверх-вниз после каждого вопля.
— Посторонись, посторонись, — кричал крупный бородатый мужчина, сидя на телеге.
— Куда ты прешь? Что, слепой что ли? — отвечали ему.
— Беги сюда, сюда, иди быстрее. Я здесь нам место забил, — вопил истошно женский голос.
— Убери своего осла! Олух несчастный.
— Сам ты осел, и отец твой был ослом.
— Что ты сказал, холуй несчастный? Повтори.
— Хватит шуметь. Пока вы будете ругаться, все бойкие места разберут.
— Ведь правильный закон был у наших предков, до обеда на базар коротышек вроде тебя не пускать, чтобы скандалов не было.
— Сам ты коротышка — жердь навозная.
— Всем пройти санитарный контроль, — писклявым голосом кричала русская женщина в испачканном белом халате, накинутом поверх длинного ватника.
В стороне на возвышенности стоял важный базарный милиционер, он озабоченно подсчитывал свой дневной доход и мучился, не зная, какую долю отстегнуть сегодня начальству. Долго подсчитывал и наконец решил, что учитывая ненастный день — торговля якобы будет не бойкой, значит и доход малый, да к тому же и ему стоять в ненастье — одно мучение, лишнюю бутылочку оприходовать придется. Конечно, все это достается бесплатно, но тем не менее клянчить приходится. Главное — чтоб совесть была чиста — поделилось справедливо, как всегда.
У входа базарных ворот образовался общий плотный поток. Ноги тяжело поднимались в образовавшейся жижице, скользили, однако упасть не было возможности, люди плотно напирали друг на друга.
Боясь потерять револьвер, прижимая его одной рукой, другой защищая свои тонкие бока, Цанка, проклиная весь базар и базарных людей, безучастно несся в общей куче. В это время, то ли случайно, то ли нет, рядом с ним оказалась одна из старух-партнерш Кесирт. Она локтем грубо толкнула юношу. Цанка посмотрел вниз.
— Ты хочешь найти этого подонка — Батыка? — вдруг заговорщицки прошипела она.
Цанка ничего не ответил, он еле соображал.
— Он каждый день с утра у пивнушки… Посмотри направо. Видишь, там бордовая крыша?.. Мне из-за толпы не видно… Он там с такими же пьяницами… Дать ему надо хорошенько, пока все деньги не пропил… Ты, видно, смелый и сильный парень, ты бы с ним быстро разделался… Просто Кесирт жалко… Пристает он к ней, домогается, не дай Бог, что еще гнуснее выдумает, если сейчас не наказать… Она ведь беззащитная, молодая и красивая… Пропадает несчастная…
Цанка ничего не ответил, шел он по-прежнему в створ ворот базара, повинуясь толпе, голова его обернулась в сторону указанной бордовой крыши. Затем он стал искать в толпе Кесирт — она растворилась где-то впереди, в пестрой массе.
Какие-то неосознанные чувства появились в его голове. Рука, поддерживающая поверх одежды револьвер, машинально полезла за пазуху, ощутила металлическую твердость оружия, придала ему решимость и даже уверенность. Он понял, что должен защитить Кесирт, восстановить справедливость, наказать подонка. От этих мыслей кровь заиграла в молодом теле, глаза его заблестели, забегали.
