Канта Ибрагимов - Прошедшие войны
Остановившись на углу квартала, хотел сделать самокрутку, закурить, что-то обдумать. Однако, обернувшись, заметил, что за ним, выйдя на дорогу, наблюдает та пожилая женщина.
Цанка торопливо зашел за угол и увидел перед собой огромный двор заброшенного, грязного склада. Было видно, что здесь когда-то кипела жизнь. На огромном полуразрушенном, из красного кирпича, ангарного типа здании во всю длину была какая-то надпись. Прямо к зданию подходила теперь уже разобранная железнодорожная ветка. Везде валялся мусор, разбитые стекла, всякий хлам. На разрушенной крыше сидела стая голубей. Самцы, надувшись, громко ворковали, крутились в танцах возле своих голубок. Вдруг чего-то испугавшись, голуби одновременно взлетели и понеслись тесной группой над базаром, сделали крутой поворот, веером разошлись и исчезли маленькими точками за дальними тополями.
В конце двора стояли несколько групп людей: все они имели какой-то помятый, невыспанный вид. Все они были взрослые, обросшие, потрепанные. При их виде Цанка окончательно потерял в себе уверенность, он не знал, что ему делать, как быть, и вообще зачем он сюда пришел.
Долго он стоял, смотрел в сторону опохмеляющихся людей. Почему-то все они ему казались похожими друг на друга, хотя они были одеты по-разному и в них было много отличительных признаков. Все равно для молодого Арачаева они были все на одно лицо.
В это время один из алкашей отделился от собутыльников и, закуривая самокрутку, двинулся в сторону Цанка. Когда они поравнялись, Арачаев жестом остановил его и спросил на чеченском:
— Вы не знаете, кто здесь Батык?
Почему-то ему хотелось услышать в ответ, что его здесь нет. Вместо этого он услышал незнакомую речь на русском языке. Цанка не знал русского, это показалось ему спасительным. Он хотел развернуться и уйти, когда его кто-то окликнул на чеченском.
— Жим къонах [62], тебе кого?
Цанка обернулся и увидел, что недалеко стоит коренастый, плотный мужчина, средних лет, с черной, давно небритой щетиной, с темными, исподлобья глядящими острыми глазами и сросшимися густыми бровями.
— Мне нужен Батык, — сказал невнятно Цанка, и ему самому свой голос показался жалким и тихим.
— Иди сюда… Я Батык, что тебе надо? Ты наверно от Ислама? — развязно сказал здоровяк.
— Ты Батык? — еще более слабым голосом спросил удивленный Цанка.
Он до конца представлял себе Батыка каким-то доходягой, пьяницей, а перед ним стоял цветущий здоровьем крепыш.
— Так ты Батык? — вновь переспросил Цанка.
— Да, я. Что тебе надо? Ты от кого? — плотно подошел здоровяк к Цанку, обдавая его запахом спиртного.
— Я, я, — замялся Цанка, и наконец еле выговорил: — У меня к тебе дело.
— Говори, — бесцеремонно сказал Батык, достал из кармана пачку дорогих папирос, демонстративно закурил.
Цанка еле удержался от соблазна попросить закурить.
— У меня одно дело, — вновь затараторил скороговоркой Цанка, он чувствовал, как предательски срывается его тонкий голос, как беспомощно дрожат руки. — Дело такое… — продолжил он, замолчал в волнении, и наконец еле выдавил: — Нельзя нам отойти в сторону?
Батык глубоко затянулся, изучающим взглядом с ног до головы прошелся своими острыми, сощуренными глазами и, выдыхая едкий дым в лицо Цанка, сказал:
— Ну пошли отойдем, раз дело такое.
Они прошли по двору, завернули за угол разрушенного ангара. Батык шел уверенно, твердо на своих мощных, коротких, кривых в коленях ногах, за ним еле плелся долговязый Цанка. Его широченные, доставшиеся от отца штаны свободно болтались на тонких, как спички, ногах.
За ангаром, видимо для каких-то строительных целей, когда-то была вырыта огромная яма. Теперь она стала помойной. Всю грязь с базара сбрасывали в этот искусственный отстойник. Стояла едкая вонь. Жирные зеленые мухи лениво взлетали над кучей. Большая крыса, увидев пришельцев, медленно уползла под матерчатый хлам, таща за собой толстый, гадкий хвост. На другом конце ямы стоял перекошенный, с выбитыми досками, общественный туалет. К нему на цыпочках, обходя многочисленные человеческие отходы, иногда, видимо по большой надобности, подходили, сжимая носы, отворачиваясь от чужого, как заразного, редкие люди.
Наконец Батык остановился, резко обернулся.
— Ну говори, — твердо сказал он, бросая острый взгляд в глаза юноши.
— Я, я… — совсем растерялся Цанка.
Он готов был провалиться в эту яму, и в тот туалет, так неловко и трусливо он себя чувствовал.
— Так что — ты? Говори! — небрежно взмахнув рукой, повышая голос, вскрикнул Батык. — Что тебе надо?
— Я, я… — стал заикаться Цанка. — Я по поводу Кесирт… — Какой Кесирт? — резко перебил его Батык, брови его сошлись, глаза злобно сузились.
— Кесирт из Дуц-Хоте, — умоляющим голосом промолвил юноша.
— Как вы мне все надоели с этой шлюхой, — злобно прошипел Батык, продвигаясь вплотную к Цанке, дыша ему снизу в лицо спиртным перегаром. — Так что тебе надо, что ты хочешь? Я на Коране поклялся — что еще вам надо?
— Успокойся, Батык! Послушай, — отступил на шаг Цанка, совсем согнулся в прощении.
— Я очень спокоен, — в упор дышал Батык.
— Понимаешь?! Просто ее очень жалко. Она одинокая, несчастная женщина…
— Хватит… Что тебе от меня надо?
— Ну, может как-то помочь. Я не говорю, что это ты своровал, просто надо бы разобраться, — умоляюще говорил Цанка.
— Чего? — надвинулся Батык. — В чем разобраться? Иди ты знаешь куда.
Он еще ближе приблизился к Цанку, легким, чисто локтевым движением мощной руки откинул юношу с пути, прошел мимо и, выбрасывая в яму недокуренную папиросу, не оборачиваясь, сказал:
— Еще раз объявишься, как женщину буду иметь и тебя и твою Кесирт.
Мгновенно кровь хлынула в голову Цанка. Теперь от ярости задрожал он.
— Стой, стой, подлюка, — закричал он, бросаясь к обидчику, на ходу вытаскивая револьвер. — Это я тебя сейчас буду иметь, и тебя, и твою мать, и весь твой паршивый род.
Батык резко обернулся и увидел направленный прямо в грудь револьвер. Глаза Цанка горели бешенством.
— Повтори, повтори, что ты сказал, шлюха, — кричал юноша в ярости. — Я тебя убью, уничтожу, как свинью!
Цанка с силой вдавил дуло револьвера в грудь обидчика, он потерял рассудок и стал нажимать на курок, однако выстрела не последовало, и в это время он почувствовал, как мощные, словно железные тиски, руки сдавили его кисть, вывернули руку, револьвер повис на кончиках обессиленных пальцев и плюхнулся в грязь. Затем последовал сильный удар, и он полетел в стенку. Пересиливая себя, Цанка вскочил, матерясь, бросился на расплывчатый силуэт обидчика, и в это время искры полетели из его глаз. Повторный удар был настолько мощным, что он потерял сознание.
Потом Цанка, как сквозь сон, слышал рыдания и крики женщин, как шумели люди, как потом, поддерживая, какие-то мужчины вели его к телеге, а впереди, оборачиваясь, глядя ему в лицо, успокаивая, шла бледная, запыханная Кесирт, сжимая разорванное на груди платье.
Пару часов спустя два молодых человека — побитые, измазанные в грязи, обворованные и оскорбленные, угрюмо покидали грязный, чуждый город. Кесирт сидела впереди, управляла старым конем, Цанка безвольно свесив свои длинные ноги с телеги, облокотившись на поручни, сидел сзади. Он частенько трогал руками свое опухшее лицо, злился на себя и на весь мир. Ему было стыдно и обидно перед Кесирт, перед родственниками, перед всем миром и перед самим собой.
Было безветрено и не по-весеннему душно и жарко. Небо было покрыто тонкой белесой туманностью, сквозь которую, преломляясь, еще ослепительнее светило высокое солнце. В такую погоду глазам бывает особенно тяжело, они начинают слезиться, щуриться сильнее, чем обычно в солнечную погоду.
Наверное из-за этого, а может и от утреннего эпизода у обоих слезились глаза, оба боялись смотреть друг на друга, говорить.
— Эй ты, девушка, — неожиданно крикнули с встречной телеги, — поворачивай обратно… Побыстрее.
— А что случилось? — вышла из оцепенения Кесирт.
— Там «красные» — отнимают лошадей.
— Как отнимают? — удивилась Кесирт.
— Вот так, отнимают и все… Эти гады что хотят, то и делают… Будь они прокляты.
На большой скорости встречная телега ускакала обратно в город. Кесирт остановила коня прямо посередине огромной лужи, так что ноги Цанка свисали прямо в воду. Он их не доставал, и даже рад был этой прохладе.
— Что будем делать, Цанка? — спросила Кесирт, не оборачиваясь.
Юноша молчал.
— Ты что, оглох? Что будем делать? Ты слышал, что говорят?
— Не знаю. Делай, что хочешь, — промычал еле слышно Цанка.
Кесирт стегнула коня, тот нехотя дернулся, потащил по луже телегу, оставляя на воде маленькие волны, которые у самого берега водоема теряли свою амплитуду и прыть и оставляли после себя лишь редкое затухающее дыхание.
