Зоя Смирнова-Медведева - Опаленная юность
Маша намечала маршрут. Я, как школьница, шевеля губами, повторяла про себя ориентиры и дистанции [116] (за время «слепых» месяцев в госпитале память моя необычайно обострилась). Хотя у нас были и карандаш и пачка папиросной бумаги, мы решили не делать никаких заметок: ведь в случае обыска они выдали бы нас с головой.
Ближе к лесополосе стали попадаться следы недавнего боя — черные проплешины минных разрывов, наспех отрытые окопчики, россыпи стреляных гильз.
К полосе подошли взявшись за руки, с трудом сдерживая волнение. Вдоль самой опушки увидели: чернозем недавно взрыт танковыми гусеницами, на деревьях, иссеченных пулеметными струями, как слезы поблескивают капли сока. Откуда-то доносится едкий запах гари. Бой шел совсем недавно — день, может быть, два назад. Поколебавшись, мы вошли в зеленые заросли, раздвигая руками влажную листву, стали продираться вперед.
В косых лучах солнца, пробившегося сквозь густые кроны, плыли зыбкие волны испарений. Толстый ковер опавшей листвы, мягко пружиня, гасил звуки шагов. По-рассветному дружно, вперебой заливались птахи. Я прислушалась — в птичьем хоре не слышно тревожного сорочьего стрекота, значит, рядом нет людей.
Шагов через тридцать за густым и низким, словно приплюснутым, бордюром опушки перед нами опять открылась степь. Вернее, поля. Стерня до самого горизонта бугрилась неубранными копешками. Не выходя из кустарника, мы огляделись.
Слева, километрах в трех, полоса круто, почти под прямым углом, уходила к северу. В этой стороне все было пустынно. Справа, тоже не близко, наверное, около шоссе, у самой кромки леса, что-то темнело. Впереди, прямо по нашему маршруту, примерно на такой же дистанции, круглилась небольшая рощица.
Посовещавшись, решили дойти до рощицы и тут же возвращаться. Но когда прошли с полдороги, стало ясно, что мы ошиблись. Не рощица, всего одно-единственное дерево — высоченная кряжистая верба-великанша — раскинуло над полем могучие ветви, раскинуло так широко, что издали казалось группой деревьев. Не воспользоваться такой идеальной наблюдательной вышкой было попросту глупо. [117]
Однако задача оказалась не из легких. Раз за разом с разбегу пыталась Маша допрыгнуть хотя бы до первого нижнего сука — ничего не получалось. Собрали и подтащили все каменюки, которые только можно было отыскать по соседству. И этого трамплина не хватило. Тогда я взобралась на шаткую пирамиду, опустилась на колени лицом к бурой щелястой коре:
— Лезь! Лезь, становись на плечи.
Маша повиновалась. Цепляясь пальцами за ствол вербы, я выпрямилась. Сразу резко застучало в висках, глаз застлали скачущие радужные кольца.
— Достаешь?
— Нет, Зоя, чуточку не хватает... — виновато отозвалась Маша.
— Становись на голову.
— Ой, что ты? Ведь рана...
— Да быстрее, черт!.. Упаду ведь... Ну!
Резко оттолкнувшись от живой опоры, Маша закинула наконец руки на толстенную бугристую ветвь, зацарапала, заскребла босыми ногами по стволу, подтянулась и сразу исчезла среди листвы.
Я отошла от вербы шатаясь, легла ничком, спрятав лицо в ладони, стараясь дышать ровнее и глубже.
Медленно уплывала боль, обручем стиснувшая голову. Серая пелена перед глазами светлела, начала таять.
Прошло, наверное, с полчаса, но Маша все еще не спускалась. Присев, я внимательно просмотрела крону, но нигде не было видно серого лоскута Машиной юбки.
— Маша, ты что там? Заблудилась?
— Им бы заблудиться, фашистам поганым... Прут и прут по дороге машины, восемьдесят семь штук насчитала. И все на юг. А вон... — Она запнулась. В воздухе родилось и поплыло еле слышное басовитое гудение. — А вон и танки... Десяток... Еще десяток... Еще... Смотри, смотри! Слушай, Зоя. Там у полосы тоже ведь танк стоит. И дымок, вроде от костра, поднимается. Нет, здесь напрямую идти не стоит. Правей надо держать, на угол полосы. Ну, я спускаюсь, насмотрелась.
Через несколько минут мы, забирая круто на север, снова шагали по полю. Из-за высокой прошлогодней скирды навстречу нам шагнул рослый человек в лягушачьей с разводами немецкой плащ-палатке. Он [118] откинул полу плаща. Из кармана грязных синих бриджей выглядывала рубчатая рукоять пистолета.
— Ну! Ходите сюда, будем знакомиться!
О том, чтобы бежать, нечего было и думать. На таком расстоянии и пацаненок не промахнулся бы из рогатки. Медленно ступая, со стыдом и злостью ощущая, как вдруг неуклюжим, громоздким, слишком заметным становится тело, мы подошли к незнакомцу. Белобрысый парень, обросший щетиной, держался спокойно и уверенно.
— В вороньих гнездах яйца искали? Так осень, пустых скорлупок и тех не найдешь.
— Ни, дяденька, — мгновенно перейдя на местный русско-украинский диалект, ответила я. — Телка мы шукаем, рыжий и такась во лбу беленька ласочка. Третий день не ворочается, проклятущий, боюсь, не солдатики ль его в котел...
— Постой, постой, — перебил белобрысый и весь подался вперед, пристально всматриваясь в мое лицо. — Вот оно что... Быстро ты приспособилась... Где твои петлицы, сержант?
— Якись петлицы? — Я, похолодев, пыталась все же не сбиться с взятого тона.
— Ну, хватит дурочку валять! При каком хуторке пригрелись, защитники?
— Та не с хутора мы, со станицы Верховской. Телок вот...
— Из госпитальной команды вы. Сочинской. Обе. Тебя не помню, — ткнул он грязным пальцем в сторону Ивановой, — а эту в «Воронежздраве» видал. Два дня назад вас под Ейском десант разогнал пулеметами. А теперь вы вон где. Может, с частью? Тогда ведите к своим. Я ведь с вами шел. Или под чьим подолом спрятались?
В голове лихорадочно заметались мысли. Парень тоже из команды? Вроде не было такого. А может, сослепу не разглядела? Как же он не приметил Машу? Нас знает, значит, сам был в Сочи. А откуда немецкая форма? Перекинулся, пошел в полицаи? Тогда должен сразу погнать нас на пост. Хочет проследить, добраться до наших? Что делать? Что теперь делать?..
Белобрысому, видно, надоело затянувшееся молчание. [119]
— Не хотите отвечать? И не надо. — Он вынул из-под плаща левую руку с зажатой в пальцах толстой самокруткой, щелкнул зажигалкой, выпустил изо рта облачко едкого дыма. — Гуляйте себе. Ходите за телком. А я отдохну. — Не оглядываясь, он опустился на землю, прислонил к скирде коренастое широкое тело, раскинул короткие, в порыжелых сапогах ноги. — Ну ходите, чего стали! Телок-то и вправду в котел попасть может. — И, демонстративно отвернувшись, засвистел «На закате ходит парень».
Медленно, словно обреченные, поминутно оглядываясь, мы тронулись с места. Куда теперь держать путь, ни я ни Маша не знали. Идти к месту дневки — значит выдать своих. Вернуться на хуторок, который остался по ту сторону полосы? Там могут быть немцы, да и этот белобрысый не оттуда ли появился? Стоять пережидая? Тоже бессмысленно.
Единственное, что подсказывал инстинкт, — продолжать двигаться в прежнем направлении, не показывать, что неожиданная встреча нарушила наши планы. Кстати, приближаясь к стыку двух лесополос, мы вроде бы держали курс на хутор.
— Ты хоть следи за ним, Машенька, не упускай, — попросила я, когда мы прошли шагов пятьдесят.
— Сидит покуривает, вроде бы и дела ему нет до нас. Вот скотина!
— Ну пошли, пошли. Что-нибудь да придумаем.
Трудно, ох как трудно идти под палящим солнцем, по жесткой колючей стерне, понимая, что любой твой шаг в любую сторону может оказаться непоправимой ошибкой. Шагнешь — и вдруг щелкнет за спиной пистолетный выстрел. Шагнешь — и в этот самый миг решит белобрысый, что не след ему далеко отпускать добычу, свистнет своих, схватят, поволокут на пытки, на надругательство. Шагнешь — и, быть может, именно этот, в сторону от сарая, шаг окажется тем, которого не успеешь сделать, чтобы сообщить своим о маршруте.
И все-таки мы шли. Молча, прямо, ощущая одеревенелыми спинами черный зрачок прицела.
Как во сне, приблизились к лесополосе, притаились в кустах. Иванова осторожно выглянула из-за ветвей. [120]
— Вон он идет. Видишь — вон он! — Маша крепко стиснула мою руку. Но я не могла разглядеть фигуру в камуфляжной плащ-палатке.
— Куда идет?
— Назад. К вербе.
Действительно, незнакомец не спеша удалялся в противоположном направлении. Маша сказала, что он разбежался, прыгнул, — видно, перескочил канаву, через которую перебирались и мы. Нам обеим стало ясно: белобрысый не собирался нас преследовать. Он даже не оборачивался. И от этого наши сомнения усилились. Может, и вправду наш? Из госпитальной команды. Ведь за те несколько часов, что мы находились в команде, собранной из разных госпиталей, Маша могла и не запомнить каждого. Если это враг, то почему он нас все-таки не преследует? Если свой — как он может спокойно, почти равнодушно, примириться с тем, что мы отказались его признать? Почему не требовал, не настаивал, не кричал?
