Зоя Смирнова-Медведева - Опаленная юность
Володя Заря, еще в Севастополе подружившийся с моряками-десантниками, старательно разучивавший с ними приемы рукопашного боя, в несколько скачков достиг заранее облюбованного гитлеровца, перехватил ствол вскинутого «шмайсера», рванул на себя и в сторону, сильно и точно ударил коленом под живот. Набегавшего второго конвоира Заря, не разворачивая выхваченного автомата, встретил резким ударом в переносицу. Разом ослепшего врага он отбросил в смертельные объятия пленных. Подхватив второй автомат, Володя кинулся в гущу свалки. Вскоре все было кончено, не осталось ни одного живого фашиста. Напуганная запряжка рванула в глубь лесополосы и остановилась лишь тогда, когда бричка намертво засела в непролазной чащобе.
А на дороге началось «братание».
Короткая команда Самусева прервала объятия, бессвязные слова благодарности.
— Немедленно в лес! Очистить дорогу! Чтоб не осталось ни малейшего следа!
Собрались у брички, шагах в ста от перекрестка.
Подсчет трофеев занял немало времени. Помимо оружия, взятого у охранников, в бричке оказалось несколько коробок с автоматными патронами, ракетница, сумка с толстыми, меченными цветной краской патронами, десятка три гранат, сухой паек конвоиров, две канистры с отличной питьевой водой.
Мы с Машей захлопотали возле раненых. Пленный в командирской гимнастерке оказался батальонным комиссаром, они присели с Самусевым под раскидистой алычой. [108]
Коротко обрисовав положение на этом участке фронта, познакомив с историей группы пленных, перехваченных влившимися в прорыв немецкими частями, батальонный комиссар поднял глаза на Самусева.
— Значит, вместе будем прорываться, товарищ комиссар? — спросил старший лейтенант.
— Оно хорошо бы! — Комиссар отмахнулся от овода, норовившего умоститься на бровь, рассеченную ударом «вальтера». — Да только раненых у нас больно много. Быстрого темпа не выдержим. Сделаем иначе. Отберем из наших тех, кто покрепче, нарядим в немецкую форму. Дисциплинка у фашистов — слава богу, службу знают. При офицере кто и обратится, так только к старшему. А я немецким в совершенстве владею — два года в торгпредстве работал... Любопытного облаю, как ганноверский унтер. Два десятка автоматов, конечно, не один. Только пока мы друг другу не в помощь. Вы, кстати, тоже захватите два-три комплекта немецкой формы. Сгодится. — Тяжело поднявшись, комиссар начал снимать гимнастерку.
Час спустя на дороге, где осевшая пыль уже прикрыла красно-бурые подтеки, вновь выстраивались «пленные». У троих — в центре, в хвосте и голове колонны — под шинелями и драными плащ-палатками были спрятаны автоматы. На повозке рядом с комиссаром, напялившим на себя форму обер-лейтенанта, пристроились два ездовых — лучшие гранатометчики. Восемь тщательно выбритых и умытых «конвойных» окружали с виду по-прежнему жалкую колонну «военнопленных».
На прощание батальонный комиссар крепко обнял Самусева, сунул ему в карман впопыхах нацарапанную записку.
— У вас шансов больше. Дойдешь — передашь по начальству. Ну, будь. Не рискуй безоглядно, а вот так. По-умному. Чтобы мы их, а не они нас. И еще запомни — сумку обер-лейтенанта абверовца тебе оставляю. Крепко береги... Ну, дружище, давай. — Круто развернув Самусева, комиссар по-дружески подтолкнул его.
Колонна тронулась.
Через полчаса мы тоже покинули место недолгого привала. Позади остались первая победа и первые, после госпиталя, могилы. [109]
Через три часа остановились на отдых. Продолжать движение было опасно — лесополоса разреживалась неподалеку от хутора, к которому мы подошли. Поразмыслив, Самусев отвел группу назад в лес, а сам вместе с Зарей и Машей ползком выбрался на опушку. Отдаленный и ленивый перебрех хуторских псов несколько успокоил наших. «Шарики» и «бобики» в занятых селениях быстро усваивали необходимые нормы поведения с оккупантами — втихую прятались по задворкам. И все же Самусев решил не рисковать.
— Вот что, Маша. Давай быстро назад. Возьми пару нижних рубах, обрежь рукава, сметай хоть наспех какую-нибудь юбчонку. Вместо гимнастерки наденешь майку. Не забудь и про головной платок. Прихвати охапку хвороста. А мы пока за хатами понаблюдаем.
Маша уползла. Заря и Самусев, наметив крайнюю, похожую на сарай приземистую саманную хатенку, затаились в кустах. Низкое басовитое гудение заставило обоих вздрогнуть. Вскинув голову, Самусев чертыхнулся. Тяжелый мохнатый шмель с золотистыми комочками обножек на задних лапках с ходу залетел в паучью сеть, заворочался в липких нитях, с усилием выпутался, устремился дальше.
— Лихой, бродяга, — завистливо вздохнул Заря. — Вот бы нам так же, по-шмелиному!..
— Так и будет, — уверенно ответил Самусев. — Гитлеровцам сейчас не до тыла. Рвутся вперед очертя голову. Линии фронта нет, есть соединения на марше. Где мимо, а где и через, думаю — пройдем.
— Ну-ну... — Володя сорвал шершавый листок щавеля, вкусно причмокивая, стал жевать. — А хорошо ли Иванову посылать на хутор? Может, лучше я?
— Косы, — недовольно буркнул Самусев. И, видя, что Заря не понял, пояснил: — Косы у нее не стрижены. Зоя — та под мальчика, ей опасно. А Иванова должна сойти за деревенскую. Сапоги, правда, не совсем к месту, но на Кубани женщины и в сапогах ходят. Ты из «шмайсера» метров за сто не промахнешься?
— Поручусь и за двести.
— Видишь стожок? Займешь там позицию на случай чего, перед тем как выйдет Иванова. А мы вас отсюда подстрахуем. Эшелонированная, значит, будет оборона. Все по правилам. [110]
Почти четырехчасовое наблюдение окончательно успокоило обоих. За все это время из саманной хатенки только один раз вышла женщина, видно немолодая, с палочкой и коромыслом. А когда Маша в своем кустарном «туалете», похожая не то на нищенку, не то на ряженую, уже готова была отправиться в путь, со двора крайней саманной хатенки выехала телега, запряженная красно-бурой коровой. Повозка направлялась прямо к лесополосе.
— Отставить разведку, — довольным голосом произнес Самусев. — Будем вести гражданскую дипломатию.
Женщина, погонявшая корову длинной хворостиной, не та, которая выходила за водой, а помоложе, время от времени нагибалась, сгребала в охапку золотившиеся на стерне пучки соломы, бросала их в телегу. Видно, хутор отапливался, а может, и кормился остатками не очень тщательно, второпях убранного хлеба. Вблизи хутора стерня была чистой, прибранной. Здесь же, возле лесополосы, еще лежали сухие как порох валки необмолоченной пшеницы.
Женщина постепенно приближалась к опушке. Когда ей оставалось не больше полусотни шагов до засады, Самусев легонько тронул за локоть Машу:
— Давай.
Завидев поднявшуюся из-за кустов Иванову, казачка настороженно остановилась. Но уже через несколько минут, преодолев вполне понятную робость, двинулась навстречу. Женщины о чем-то негромко поговорили и направились к опушке.
Нашу новую знакомую звали Варей. Она рассказала, что немцев у них нет. Заезжали, видно, разведчики на мотоциклах и транспортерах, однажды побывали танкисты, но подолгу не задерживались.
— «Мамка, яйко... Мамка, млеко...» Нажрутся, наплещутся у крыныци тай укатывають. Слава тоби, господы. На блыжних хуторах, мабуть, много их, а мы биля шляху. Курей, утей пострилялы. Та то перебидуется. Бабы наши як кошкы хытрущие: в клунях пусто, все позакопувалы. А для вас найдем и сальця и вынця.
— Винца-то ладно. Водички бы! За весь день по кружке на брата только и пришлось. [111]
— Так я разом, разом, — всполошилась Варя. — Тилькы худобу мою поверну та сосидок поклычу. Пидешь зи мною? — Обратилась она к Маше.
Та вопросительно глянула на Самусева. Старший лейтенант кивнул.
— Будешь в хуторе — попроси из одежды чего-нибудь. Себе и Зое. Костюмеры из вас липовые. В таком наряде ты сама любой патруль напугаешь.
В сумрачной прохладе деревенского дома, залпом опустошив крынку густейшего холодного молока, Маша в изнеможении опустилась на широкую скамейку. Варя, простоволосая, разрумянившаяся, шлепая босыми ногами по саманному полу, металась по кухне. Ее мать, та самая старушка с палочкой, которую видели благодаря оптике Заря и Самусев, отправилась по соседкам.
На маленьком хуторе едва ли не каждый приходился друг другу кто кумом, кто сватом. А может, дело было не только в родстве. Не прошло и трех часов, телега оказалась нагруженной сверх всякой меры.
Сзади возвышалась кадушка с водой, обвязанная поверху чистой мешковиной. На дне телеги были уложены две громадные парусиновые торбы со свежим, выпеченным на капустном листе домашним хлебом, кусками чуть присоленного, в три-четыре пальца толщиной сала. Тут же сливочное масло в здоровенной кастрюле, глиняные горшки с варениками, залитыми сметаной, пироги, яйца...
