Зоя Смирнова-Медведева - Опаленная юность
Даже в лучшие времена этот груз вызвал бы зависть у любителя вкусно поесть. Сейчас же, на втором году войны, он был сокровищем. Маша не могла прийти в себя от удивления. Будь она постарше или по-опытнее, наверное, заметила бы, с каким усилием отводят глаза от громоздившейся на телеге снеди трое Вариных казачат. Но радушие Вари и ее соседок было столь искренним, что Ивановой и в голову не пришла простая мысль: если в хатах всего вдоволь, хозяева не собирают в поле необмолоченные колосья.
Тронулись, когда уже стало темнеть. Тяжко наваливаясь на ярмо, словно от оводов отмахиваясь хвостом от недреманого кнута Вари, вышагивала буренка. Маша, сменившая самодельный наряд на серую, плотного холста юбку, просторную кофту, повязанная настоящим, [112] «в горошек» платком, ничем теперь не отличалась от любой хуторянки. Под соломой, на всякий случай прикрывшей от постороннего взгляда драгоценный груз, была спрятана и женская одежда для меня.
В безветренном вечернем воздухе с шорохом проносились стаи воробьев, высвистывали что-то свое жирующие на стерне перепелки, мерно поскрипывала телега. И только отдаленный гул откатывающейся все дальше на юг артиллерийской канонады, гул, не слышный днем и едва уловимый сейчас, в сумеречной тишине, напоминал о том, что идет война.
К лесополосе Варя и Маша подошли, когда совсем стемнело. Кто-то из бойцов, сменивших Зарю в его передовом секрете, вглядевшись в лица женщин, молча зашагал вперед, схватил свободной рукой рог буренки. И только по злой нетерпеливости, с которой он тащил вперед притомившуюся корову, Иванова поняла, как ждут ее и тяжелую кадушку с водой те, кто расположились в чаще.
Пили вдоволь, взахлеб, черпая кто чем — котелками, крышками, немецкими касками, подобранными на месте схватки. Выпили бы, наверное, всю кадушку, если бы Самусев не опомнился, не прикрикнул, чтоб оставили воды на дорогу.
Потом сидели, разбившись на группы, наедались впрок перед дальним странствием. Тащить с собой горшки и глечики было бессмысленно. В НЗ отложили хлеб и сало. Самусев глянул на часы. Время приближалось к одиннадцати. Отозвал Зарю, велел ему повнимательнее наблюдать за юго-восточным сектором и пошел проводить Варю до опушки — женщина торопилась, а ему хотелось подробнее расспросить о дороге.
Выбрались к опушке, остановились. Старший лейтенант открыл планшет, вытянул плотную пачку денег, протянул Варе:
— Возьмите.
— Шо-о? Та ты дурный, мени ж сосидкы очи повыцарапуют. Германец як у себе тут хозяйнував, а я з своих гроши браты буду! Та не мое то все, обще!
— Возьмите, пожалуйста. Для детей пригодятся, у вас ведь трое...
— Диты при матери. Колхозом жылы, колхозом и войну перебудемо. Сховай. Сховай, розсержусь. Ты вот [113] шо, старший лейтенант. — В голосе Вари зазвучали какие-то новые, незнакомые нотки. — Будете германця назад гнаты — завернить на хутор. Выпьемо тоди чарочку, може, оградку солдатской жинци поправышь. — Неожиданно вскинув руки, она притянула к себе растерявшегося Самусева, поцеловала его в растрескавшиеся губы и тут же оттолкнула. — Бувай здоровенькый... купець. — Варя быстро удалилась, нахлестывая тяжело вздыхавшую буренку.
Несколько минут Самусев стоял неподвижно, потом повернул обратно. Ночь не длинна. А до рассвета надо успеть еще многое сделать. Встретивший его Заря отрапортовал:
— В двадцать три тридцать в секторе замечены две ракеты. Зеленая и красная. Интервал — секунд десять.
— Именно так — сначала зеленая?
— Так точно.
— Дистанция?
— Затруднюсь сказать, товарищ старший лейтенант, но большая. На пределе видимости. Первую чуть не просмотрел.
— Молодец батальонный комиссар! Далеко ушел. — Самусев на мгновение запнулся. — Ну ладно. Поднимай людей.
И опять мы шли до самого рассвета, шли ускоренным шагом, но теперь уже с оружием наизготовку.
Ракеты, выпущенные группой комиссара, означали, что основной поток немецких колонн движется параллельно дороге, и если отклоняется, то больше к югу. Поэтому Самусев повел нас севернее, наперерез наступавшему противнику. Перейти линию фронта на фланге совершавших бросок гитлеровских частей было, наверное, проще.
Правее, ближе к дороге, двигался дозор под командованием Зари — шесть бойцов с автоматами и гранатами. Еще трое вооруженных составляли головное охранение, обоз и «санчасть». Впрочем, в сумках у нас с Ивановой осталось всего по два индивидуальных пакета.
Но теперь мы не чувствовали себя окруженцами. Мы были отделением автоматчиков с двойным резервом личного состава. Отделением, идущим по своей, пусть временно оккупированной, но своей земле. [114]
...На дневку расположились прямо в степи — от одной лесополосы изрядно оторвались, а до следующей оставалось километров десять. Отдаленный гул моторов возвестил о приближении очередной мотоколонны. Собственно говоря, движение на дороге не прекращалось и ночью. Время от времени какой-нибудь лихач водитель вспарывал темноту белыми мечами света резервных, «не подсиненных» фар. Однако это не мешало нам. Фашисты не отклонялись от основного маршрута.
Другое дело — день. С высоты кузовов громоздких трехосных машин было, вероятно, далеко видно, а рисковать понапрасну Самусев не хотел. Километрах в полутора от дороги в неглубокой, полого уходящей на север ложбинке мы обнаружили ветхий, полуразвалившийся сарай.
Родничок, бивший чуть в стороне, наполнял неглубокий ручей ледяной чистой как роса водой. Даже сейчас, в августе, поднималась вокруг сочная трава. В тени развесистых ив сохранились крепко вбитые колья — не то от скамей, не то от общего бригадного стола. В прежние времена тут располагался, наверное, полевой стан.
Здесь-то и разместилась на дневку наша команда, которую со вчерашнего утра мы именовали не иначе, как «севастопольский батальон». Четверо с автоматами ушли в дозор. Остальные, истосковавшиеся по живой, немеряной воде, едва не осушили ручей. И впервые за двое суток по-настоящему мылись. Потом блаженно развалились на ворохах подопревшей соломы, на старой ветоши, захрапели на разные голоса.
Только двоим долгожданный привал не обещал необходимого отдыха — мне и Маше. Нам предстояло идти в разведку, выяснить, что ожидает «севастопольский батальон» по ту сторону лесополосы, которая темной бахромой оторочила по горизонту сияюще-синее небо.
Самусев понимал, что после двухдневного марша еще один тридцатикилометровый переход (днем предстояло обернуться в оба конца, а ночью вести за собой группу до следующего подходящего укрытия) окажется мучительно тяжелым для девушек. Но выхода у командира не было. Одежда, раздобытая Машей на «Варином хуторе», совершенно преобразила обеих. [115]
Инструкция, которой Самусев напутствовал нас, была предельно проста.
— Далеко за полосу не уходите, — тихо говорил он. — Километров пять — семь, не больше. Оружие не берите, не в нем ваша сила. Хорошо бы наметить ориентиры, чтобы ночью не сбиться с дороги. Встретите гитлеровцев — держитесь спокойно. В случае чего — идете с хутора Криничного. Слышали, что на хуторах близ Верховской совхоз большой разогнали, хотите овец прикупить. Деньги — вот они. — Присев на корточки, Самусев набрал полные пригоршни мягкого чернозема и начал старательно перетирать в земле новенькие купюры. — И еще. Коли зайдет разговор о купле овец, не спешите показывать деньги. Сделайте это только тогда, когда вас вроде бы вынудят. Вы должны разыграть не то чтобы подкулачниц, но таких — ни нашим, ни вашим... Советская власть вам вроде не враг, но вы бы не прочь погреть руки на большом пожаре...
— Что?! — не вытерпела я. — Да я лучше умру, чем натяну на себя такую личину...
— А ты сядь, не пыли! — грубо оборвал меня Самусев. Впервые в его голосе я услышала настоящую злость. — Нам не смерть твоя нужна, а данные разведки. Марию Стюарт тут исполнять нечего. Надо — и обниматься с немцами будешь. Пока я командир, ты должна выполнять мои приказы. Ясно?
— Товарищ старший лейтенант! Да ведь я...
— Все! Разговорчики отложим. Собирайтесь. По дороге обсудите мое приказание между собой. И вот что, — проговорил он, уже остывая. — Постарайтесь засветло вернуться. Хоть немного, да передохнете, прежде чем вести группу.
* * *
Ясным августовским утром мы шагали по мягкой, росистой траве, стараясь получше выбрать да покрепче запомнить дорогу. Прохладный крутобокий валун, встопорщенные кусты орешника, брошенная, видно, еще с прошлой осени развалившаяся телега, копешка полусгнившего сена — все бралось на заметку.
Маша намечала маршрут. Я, как школьница, шевеля губами, повторяла про себя ориентиры и дистанции [116] (за время «слепых» месяцев в госпитале память моя необычайно обострилась). Хотя у нас были и карандаш и пачка папиросной бумаги, мы решили не делать никаких заметок: ведь в случае обыска они выдали бы нас с головой.
