Иван Леонтьев - Тяжело ковалась Победа
Анютка собрала вещи.
Время подходило к отъезду. Хозяин предложил по рюмочке на дорожку и стал с Анютой накрывать стол, а меня отправил на кухню нарезать помидоров, огурцов. Полез я за ножом – в ящике стола вижу: в луковой кожуре какая-то потрепанная книжка валяется. У меня с детства к книжкам трепетное отношение. Вытащил ее, а это Гиляровский – «Москва и москвичи»! Слышать слышал, но не читал. Развернул, а там на всех страницах подчеркнуто: и про Хитровку, и про Английский клуб, и про расстегай с рыбой, и про чай, как заваривать…
На прощание Петр Кириллович поцеловал Анюту, обнял меня и еще раз напомнил:
– Сообщи, в какой институт твой младший хочет. Устрою.
Надо сказать, что Юрий, старший наш, служит в армии, пишет, что учиться будет только заочно. Мы-то знаем, что невеста его ждет не дождется, – какая уж там ему учеба…
Добрались мы до вокзала, заняли в купе свои места, вагон тронулся: прощай, столица!
На следующий день Анюта, в хорошем настроении, повеселевшая, перебирала и рассматривала покупки. Никто не мешал. Двое ребят, командировочные, вышли еще в Казани. Я в тамбуре курил.
Люблю смотреть на реку – как бурлит в водоворотах или ласково шевелит прибрежную траву, на огонь – когда потрескивает костерок в лесу или в открытой печной топке, а ты сидишь и Бог весть о чем думаешь… Особенно нравится смотреть из вагона: мелькают полустанки, переезды, поля и перелески, речки, овраги, вьются проселочные дороги, одинокий с косой или тяпкой где-нибудь на отшибе… Привычная русская жизнь.
А сам с грустью думал: почему так и остались мы с Петром Кирилловичем приятелями, а не друзьями – чтобы, скажем, безмолвно сидеть вдвоем у костра, когда молчание лучше всяких слов?.. Я всю жизнь тосковал по такой дружбе. Не знаю, как у женщин, а мужчине нужен друг. Может, это с тех времен, когда предки наши промышляли охотой: тогда в опасном деле нужен был рядом надежный собрат.
Анютка налюбовалась покупками, увязала крепко-накрепко, чтобы не растерять, когда на попутке из райцентра будем добираться.
После чая покачивались за столиком друг против друга. Я вспоминал дни, проведенные в Ленинграде, в Москве…
– У моего брата жена, конечно, уважительная, но Ольга Сергеевна у Петра Кирилловича обходительнее… Надо будет ей какой-нибудь гостинец потом…
Анюта на меня сердито сверкнула.
Должен вам сказать, что она, как барометр, безошибочно чувствует, какая женщина мне нравится, даже если с той я и словом не обмолвился. Чтобы она успокоилась, я несколько раз уходил в тамбур и не возвращался подолгу.
Вечером мы поужинали и под стук колес мирно уснули. На другой день я уже не вспоминал о жене Петра Кирилловича. С Анютой коротали время у окна. Толковали о деревенских – как будем покупки распределять. И тут меня бес дернул спросить, почему она завелась, когда Петр Кириллович вспомнил о грибах. Анюта вся в лице переменилась.
– А ты не понимаешь?! – накинулась она на меня. – Сколько дней мы, дуры, под дождем мокли! В лес на машине привезли, скинули, в избушке даже дверь не навесили! А если бы медведь?! Забыл, как температурила после этих грибов, простудилась, бухала? Сам же корову неделю доил!.. А Мишку в Москву не пущу! – она решительно постучала указательным пальцем по столу. – Пусть куда хочет, только не в Москву! Благодетель!..
– Ладно, – согласился я, чтобы не разжигать ссору. – Ленинград не хуже Москвы.
Но Анютка не успокоилась. Моя уступчивость только распалила ее.
– «Петр Кириллович, Петр Кириллович, за ваше здоровье!» – кривлялась Анюта. – Только со мной препираться умеешь! А как человек с положением, так ни слова поперек. Де-ревень-ка…
Не нравилась она мне такой. Я отправился к проводнику узнать, не опаздываем ли. А потом ушел в тамбур. Это лучше, чем с ней спорить. Стою курю, смотрю, а сам думаю: «Никто ему денег не дает, и с нас он копейки не взял, а заказов вон сколько везем. Правда, директор зверосовхоза Семен Фомич десятка два песцовых шкурок ему передал – так у них свои счеты. От деревенских-то всего ничего: окорок, мед, облепиховое масло да золотой корень, а покупок-то – целая гора. Иди побегай! Поищи! Так уж если судить Петра Кирилловича, то и связями его пользоваться не надо. А то сама на его машине каталась, именем его пользовалась, набрала всего из-под прилавка да из подсобок, а то и прямо с торговой базы. А теперь костерит Петра Кирилловича. Вот уж где женская логика…»
Приехали домой. Вначале раздали деревенским мелочевку, что Петр Кириллович прислал: кому царь-колокол, кому царь-пушку, кому открытку с видом Кремля со словами приветствия: «Никто не забыт»… Просьбы его передали, а уж тогда Анютка стала покупки распределять.
Неделю в доме спор, гвалт стоял. Одну и ту же вещь несколько человек мерили – кому лучше подходит (а не просто так, взяла и пошла). Разговоры не умолкали с утра до вечера. Соседка постучалась, сестра двоюродная прибежала, подруга на минуточку заглянула, а сама дотемна просидела – и все одно: как там Петр Кириллович? Что нового в Москве, в Ленинграде? Какие моды, какие цены, что народ носит?..
– Что ему не жить, Петру Кирилловичу? – хмыкала Анна. – В поле не мокнет, грязь не топчет. А Москва как Москва, только не с нашими рублями.
А тут вскоре и выборы в Верховный Совет. От нашего района Петра Кирилловича выдвинули. Районное начальство днем и ночью колесило по деревням, агитировали за него по радио, телевидению.
И победил.
3Весной Анна настояла-таки на своем: уехал Миша в Ленинград и прошел в строительный институт без всяких блатов. Анна эту новость в тот же день разнесла по деревне – чтобы не думали, что Петр Кириллович руку приложил.
А на следующий год и началась настоящая вакханалия: ГКЧП, Ельцин, приватизация… Правда, первое время она как бы нас не затрагивала.
Потом республики делиться между собой стали. Цены на все товары полезли вверх. За один трактор весь колхозный урожай требовали.
Раньше в деревне не ахти сколько зарабатывали, но все же деньжонки, как-никак и машину зерна за полцены прикупить можно было. Пару кабанчиков держали: одного – на продажу, другого – себе… Так и жили: без больших денег, но с хлебом.
Теперь вместо колхоза – АО, поля съежились, урожай упал, удобрений не купить, трактора без ремонта развалились, горючего нет… Мне без трактора там делать нечего. В самые тяжелые времена я на тракторе всегда с хлебом был. Еще когда они машинно-тракторной станции принадлежали.
Предлагали землю: берите свой пай где-нибудь на отшибе. А какие из нас фермеры? Ни машины, ни гаражей… Лопатой много не накопаешь.
Перешли мы с Анютой в зверосовхоз: я – электриком в кормоцех, а она – на клетки, за зверьками убирать. Там еще какие-то деньги платили.
Все дорожало с каждым днем. Сникерсы, жвачки, заморские вина и сигареты в ларьках по деревням рассыпались диковинными наклейками. Хлеба нигде не купить, а сникерсы, баунти – в каждой витрине. Дикость какая-то…
Молодежь по городам разлеталась, промышляла чем могла…
Зверосовхоз тоже на ладан дышал: государство кормовые поставки прекратило, свиньи передохли, песцов кормили чем попало – какой мех? На работу кто ходил, кто числился… Бедный Семен Фомич на лошадке объезжал поля совхоза, но по всему видно было, что хозяйство не поднять. Низкосортную пушнину никто не брал, зверьки дохли. Показательные звероводческие хозяйства рухнули, считай, за год-два.
В это тяжелое время на станцию пригнали вагоны с оборудованием, строительными конструкциями, машинами, кранами, тракторами. С весны начали пахать заброшенные земли, строить кормоцеха, свинарники, клетки для песцов и лис… И все кинулись туда: там хоть какие-то гроши, но в срок. Кругом застой, а там кипела работа. Толком-то никто и не знал, кто хозяйством правит.
Вскоре стала прибывать гуманитарная помощь. Продуктами перво-наперво обеспечивали районное начальство, а потом уже – нам, в деревню, в распоряжение Семена Фомича, для работников зверосовхоза и свинофермы.
Тушенку, «ножки Буша», паштет выдавали по спискам, с отметкой в «заборной книжке», которую Семен Фомич придумал. Потом свиные ноги да уши по норме отпускали в счет зарплаты.
И потихоньку дело пошло. Народу как-то жить надо было…
Года через три меха чуть ли не в Америку уже возили продавать. А мы все так же бедствовали. Зарплату получали с большими задержками – все больше авансы. Конечно, было бы заработано, деньги всегда кстати. Хорошо, хоть пенсию старикам платили. Правда, тоже не вовремя, но без хлеба все-таки не сидели.
Инфляция сумасшедшая. За один девяносто второй год цены подскочили в двадцать шесть раз. Пенсию немного прибавили только в ноябре, а увидели мы ее аж в марте следующего года. В девяносто третьем цены выросли еще в девять раз. Кто-то на этом наживался, а мы бедствовали. Государству и дела до нас не было. Нищета…
Поднялся и наш Семен Фомич. «Фольксваген» сверкал у крыльца. Заглянул я как-то к нему в контору. Он хоть и дальний, но все-таки родственник. Хотел аванс выклянчить.
