Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря
Вцепившись побелевшими пальцами в уголки мешка, пошатываясь, Ленька двинулся к штабелю. Из-под мешка его почти не было видно — только ноги — две хворостинки. И ноги эти дрожали, подгибались. «Дойдет или не дойдет? — переживал я за брата. — Дойдет?..»
Не дошел Ленька — опрокинул его все-таки мешок на полдороге. И ребята-грузчики сразу же заметили «аварию».
— Слабак ты еще, друг, — подошел к Леньке парень в красной спортивной майке с пришитой белой семеркой на груди. — Ну-ка, подай. — Он подсел, взвалил мешок на плечо и понес его к штабелю.
Ленька махнул мне рукой: пошли, мол.
— Спина болит, Лёнь?
— Помолчи, — сказал Ленька. — Помолчи, пожалуйста.
Я, конечно, помолчал. Но с тех пор мы эти самые пульманы обходили сторонкой.
«СИНЕНЬКИЙ СКРОМНЫЙ ПЛАТОЧЕК…»
Сегодня Ленькина школа дает шефский концерт в госпитале Филатова. Мы пришли втроем: я, Ленька и Жорка Мамалыга. Мы с братом как посторонние; Мамалыга как участник: он будет читать стихотворение.
Госпиталь Филатова находился на Пролетарском бульваре, по дороге в Аркадию. Раньше это была просто глазная клиника. Но постепенно ее превратили в госпиталь — раненых было много. Пришлось даже пристроить несколько новых палат в парке над морем.
Здесь же, в парке, и должен был состояться шефский концерт.
Когда мы пришли, старшеклассники уже расставляли скамейки перед новенькой эстрадкой, а девчонки протягивали занавес, сшитый из простыней. За простынями кто-то репетировал на аккордеоне.
Раненые, все с повязками на глазах или же в темных очках, толпились на аллейках, негромко переговаривались, спрашивая то и дело:
— Скоро, сестричка? Скоро?..
И, приподняв подбородки, как это делают обычно люди, недавно потерявшие зрение, раненые прислушивались к ребячьим голосам, топоту ног на эстраде, к звукам аккордеона.
Потом мы увидели Зинаиду Филипповну, Ленькину классную руководительницу, и спрятались в кустах.
Зинаиду Филипповну я запомнил еще тогда, когда мы с Ленькой и мамой первый раз пришли в школу. У Зинаиды Филипповны две толстые косы свернуты в тугую прическу. И еще я запомнил, как она произносила букву «ч», мягко, певуче, по-украински — «чэ». В этом она была немного похожа на старшину Мурадяна.
Вот и сейчас Зинаида Филипповна суетилась, заглядывала за простыни на эстраде:
— Чэмвы там занимаетесь? — и командовала старшеклассниками: — Быстрее, ребята, быстрее… Чэрнов, оставьте между скамейками место для прохода зрителей… то есть раненых.
Потом она подошла к сестрам:
— Можно вести. Мы уже почти готовы…
И сестрички в белых халатах начали рассаживать раненых по местам.
Зинаида Филипповна кинулась к эстраде:
— Где Аля? Где наш маленький конферансье? Чэстное слово, я с ума сойду от этих детей!.. Аля?!
Мамалыга сказал нам:
— Ну, я пойду, ребя… Порепетирую. Волнуюсь я, братцы, дико…
— Ни пуха, — ответил Ленька. — Ни пуха ни пера.
Наконец суматоха улеглась, раненых усадили. Мы с братом примостились во втором ряду, с краешку.
А в простынях на эстраде уже кто-то запутался. Что-то живое копошилось в них и никак не могло найти выхода. Наконец простыни чуть раздвинулись, и в образовавшуюся щель пролезла второклашка Аля с большим розовым бантом на голове.
Увидев толпу, заполнившую скамейки перед эстрадой, Аля оробела и попятилась. Но в это время из-за простыней высунулась полная рука Зинаиды Филипповны, погладила Алю, успокоила. И Аля, словно набралась сразу смелости, шагнула вперед:
— Сейчас Юля Адамова споет песенку «Синий платочек». А Сережа Фомин будет на гармошке ака… ак… ака…
— Аккомпанировать… аккомпанировать, доченька, — подсказывали ей раненые из первых рядов.
Но Аля беспомощно топталась на месте с открытым ртом и никак не могла выговорить трудное, но знакомое ей слово:
— Акак… ак…
Раненые, конечно, не видели, что лицо у Али сморщилось, как печеное яблоко, но по голосу, наверное, чувствовали, что Аля сейчас заревет на всю эстраду. Тогда с переднего ряда поднялся боец с повязкой на глазах и спросил у Али:
— На гармошке будет играть Сережа? Верно, доця?
— Ага, — хмыкнула Аля, — играть… на гармошке…
Боец повернулся к зрителям:
— Значит, так, товарищи! Сейчас Юля Адамова споет для нас «Синий платочек», а Сережа Фомин подыграет ей на гармошке. Ясно?
— Ясно, — одобрительно загудели ряды.
Боец опустился на свое место. Аля шмыгнула носом и юркнула за простыни. Занавес колыхнулся и раздвинулся. Как в театре.
На эстраде, подставив под ноги скамеечку, сидел мальчишка лет десяти. На коленях у него лежал или, вернее, стоял аккордеон. Трофейный аккордеон из голубого перламутра. Аккордеон доставал мальчишке до подбородка и почти закрывал его — одна голова торчала да уши. Рядом с аккордеоном стояла девочка лет тринадцати-четырнадцати в белой рубашке с красным галстуком.
С минуту, пока мальчишка пристраивал свой аккордеон поудобнее на коленях, стояла тишина. Потом он медленно растянул меха. Пальцы его заходили по белым клавишам и по черным кнопкам басов. Проиграв вступление, мальчишка кивнул девчонке, и та запела:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…
Это была не наша песня — это была песня взрослых: мы ведь до войны больше любили «Эй, вратарь, готовься к бою!», — но как только девчонка запела эту песню, я сразу почему-то вспомнил, как ее пели у нас в семье, когда провожали батю в море или же наоборот — встречали из рейса. Особенно мне запомнилось, как пел эту песню Пиладос: «Сини сокромни плятошек…»
Это была песня наших отцов и матерей. И девчонка в белой рубашке пела ее, конечно, не для нас с Ленькой, а вот для этих бойцов с забинтованными глазами. И они слушали ее затаив дыхание.
Девчонка пела и теребила пальцами кончики красного галстука. Ее каштановые волосы выгорели на солнце и ниспадали ей на лоб, на плечи белыми сосульками. А глаза у этой девчонки были точно такие же, как у нашей Светки Немеровой.
— Сынок, а сынок? — тронул меня за плечо пожилой солдат, сидевший рядом. — Сынок, какая она, певунья-то? Какая, а?
— Обыкновенная, дядь, — объяснил я. — Глазами на стрекозу похожа.
— На стрекозу, — усмехнулся солдат. — На стрекозу, говоришь. Ишь ты… на стрекозу…
— Ты чего мелешь, дурень? — толкнул меня Ленька. — Какая еще она тебе стрекоза? Чего мелешь?
— А что, неправда? — отодвинулся я от него. И чего это он растолкался?
— Слушай, сынок, слушай, — успокоил меня солдат. — Хорошо поет певунья-то… Слушай.
А девчонка действительно пела хорошо, я и сам это видел. И мальчишка тоже здорово подыгрывал ей на своем аккордеоне: ни разу не сбился, а потом даже раскачиваться стал на стуле, постукивая сандалией себе в такт по скамеечке, как заправский музыкант.
Наверное, так редко аплодируют даже в самом лучшем театре, как аплодировали раненые этой девочке после «Синего платочка».
— Бис! Браво! Бис!.. — без устали хлопали бойцы, вызывая девчонку и музыканта на сцену. — Бис!..
Мальчишка не показывался. Его, наверное, не пускал аккордеон. А девчонка выскочила, смущенно поклонилась и сразу же убежала. И сколько ее ни вызывали, она больше не появлялась на сцене. А раненые всё хлопали и хлопали. Продолжать концерт не было никакой возможности. Аля с бантом высунулась было из-за простыней, но тут же спряталась.
— Бис! — кричали бойцы, вызывая девчонку на сцену. — Бис!..
Порядок могла бы навести, наверное, лишь одна Зинаида Филипповна, но она почему-то не показывалась тоже.
Мы с Ленькой встали и кустами пробрались за эстраду.
И каково же было мое удивление, когда я вдруг увидел, что эта смелая девчонка, которая пять минут назад так отлично держалась на сцене перед ранеными, плачет! Плачет, уткнувшись лицом в грудь Зинаиды Филипповны.
— …Я не смогу больше, Зинаида Филипповна… Не-е могу!.. Они так смотрят… Они же ничего не видят… Все? Да?.. — Девчонка подняла заплаканное лицо.
— Нюня, — сказал я, увидев такое дело. — Распустила слезы. Чего это она, Лёнь?
— Ну какого ты черта зенки вылупил? — обрушился вдруг ни с того ни с сего на меня Ленька. — А ну, мотай отсюда!..
Я отскочил от него обиженный и недоумевающий. Что это с ним сегодня? Придирается все время. Вернулся я на свое место и сел рядом с пожилым солдатом. Он так же, как и остальные, все еще не мог успокоиться:
— Бис! Бис!..
Вдруг из-за простыней вылез Мамалыга и басисто откашлялся:
— Сейчас я прочту вам стихотворение о летчике Гастелло.
Публика притихла.
И Мамалыга прочел стихотворение о летчике капитане Гастелло. Хорошо прочел. С душой. И раненые хлопали смущенному Мамалыге. Правда, не так, как той девчонке с белыми сосульками волос, но тоже здорово хлопали.
