Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря
— Посторонитесь, граждане, — уважительно раздвигал руками толпу Паша и часто брал меня на руки. — Что скажешь, Сашок, вон за тот коричневый пиджак?
— Так он же не вельветовый!..
— Ах, не вельветовый! Ладно, сейчас найдем вельветовый и вытряхнем из него гражданина Жиздру. — Паша опускал меня на землю. — Держись, Сашок, за мной в кильватере. Посторонитесь, граждане…
Так мы и кружили по толкучке. Я старался «держаться в кильватере» за Пашей, но это было не так легко. Люди напирали со всех сторон, и мне казалось, будто они нарочно хотят оттеснить меня от надежной спины матроса. Пыль хрустела у меня на зубах. Дышать было нечем, и в голове все время стоял какой-то звон.
Потом мы встретили Мамалыгину бабку с брюками-галифе через плечо. Я даже ухитрился нечаянно наступить ей на ногу.
— Здравствуйте, бабушка.
Бабка треснула меня по шее костлявой рукой.
— Шастает тебя тут, каналья!
— Спокойно, бабуся, спокойно. Мальчик не хотел вас обидеть, — утихомирил ее Паша, и мы двинулись дальше.
Если Жиздра уйдет, тогда мне хоть сквозь землю провались.
Вдруг над моей головой словно дверь захлопнули, и я очутился в темноте: кто-то растянул надо мной одеяло и закричал:
— Кому семейное? Кому самогрейное? За без денег, за без даром отдаю!..
Паша высвободил меня из-под «семейного-самогрейного» и взял снова на руки:
— Ну-ка, Сашок, посмотри, тебе вон тот субъект с никелированным чайником никого не напоминает?
Жиздру я узнал сразу. Он вспотел и сдвинул со лба фуражку. Еще я увидел, как, рассекая толпу, к нему приближаются Коля и матрос с автоматом, а за ними Ленька и белая фуражка Мурадяна.
— Он! — крикнул я. — Он это!
— Я так и думал. — Паша быстро опустил меня на землю. — Держись за пояс, Сашок. Полный вперед, за мной!
Когда мы подоспели, матрос и Мурадян уже держали Жиздру за руки.
— По какому праву? Вы ответите! — Жиздра кричал громко — на публику работал, — но не вырывался.
И публика волновалась:
— Человека берут?! За что?
— Спокойно, граждане, спокойно! — поднял руку Коля и передал «ультимат» Паше. — Ну-ка, прочти, Павел. Вслух! И погромче, чтобы все слышали.
Жиздра, видно, сразу узнал свой «ультимат», потому что тут же замолк, обмяк, и щеки у него посерели от страха.
Пока Паша зачитывал «ультимат», я подобрался к Жиздро сквозь толпу сзади и хотел было садануть его хорошенько ногой куда следует, но Мурадян зашипел на меня:
— Нэ шали, малшик! Нэ шали…
— «…с окончательной победой наших доблестных вызволителей — германских войск. Хай Гитлер! Сим владелец дома Прокофий Жиздра!» — закончил Паша, и я почувствовал, что стоявшие вокруг меня люди вдруг как-то разом вздрогнули.
— Вот такими, извините за выражение, петициями эта контра поганила стены нашей Одессы! — донесся до меня голос Коли Непряхина.
И вдруг толпа взорвалась. Меня сдавили.
— Ах ты-ии!!
Десятки растопыренных рук потянулись к Жиздре. Последнее, что я услышал, был свисток Мурадяна. Изо рта у меня хлынуло что-то теплое, соленое, и я потерял сознание.
Очнулся я в кузове полуторки на руках у матроса Паши.
Полуторка мчалась куда-то, и надо мной беспорядочно тряслось небо, облака, ветки акаций.
— Дышишь? — спросил меня Паша, как только я открыл глаза.
— Дышу…
И тут же надо мной склонилось бледное, испуганное лицо моего брата.
— Очухался, Санька? — закричал мне Ленька прямо в глаза.
Я закрыл глаза и тихо прошептал:
— Очухался я… А Жиздра, Лёнь?..
— В трибунал его повели, пешком. — Ленькин голос доносился ко мне точно из глубокого пустого колодца. — А тебя мы на машине! В госпиталь! Не спи, Санька! Не спи, слышишь?!
Но я уже спал. И в голове у меня звенело.
Глава пятая
СЕНТЯБРЬ
К сентябрю я почти выздоровел, отошел.
Прежде чем выписать, доктор Нутыч долго и неуклюже мял меня жесткими прокуренными пальцами, просвечивал рентгеном:
— Ну-т… Дыши… Не дыши… Дыши… — Потом вынес решение: — С учебой пока воздержаться. Месяца полтора. Сколько лет? Девять? Ну, брат, у тебя еще все впереди. Окрепнешь как следует — и валяй. А пока что режим, воздух, питание, питание и питание. — Нутыч посмотрел на маму, на моего тощего брата, стоявшего рядом с ней, и вздохнул: — Гм… мда… питание…
Арифа выписали на несколько дней раньше меня. После ранения ему был положен отпуск на родину. Ариф сплясал мне на прощание лезгинку, обнял: «Держись, Саня!» — и уехал к себе в горы.
А Ленька пошел в школу. В третий класс.
И Мамалыга пошел учиться. И Соловей. Соловья мать отдала в музыкальную школу имени профессора Столярского. Теперь Соловей проводит там дни и ночи и домой приходит только с субботы на воскресенье.
Мама целыми днями на заводе. Гарий Аронович с утра уходит вместе с Ирмой к себе в цирк — он там администратором — и возвращается только поздно вечером. Ирма спит у него на руках. «Работы по горло, Раиса Ивановна, — оправдывается он перед мамой, когда она начинает его бранить, что он мучает ребенка, — скоро сезон открываем».
Валерка Берлизов тоже пошел в школу. В тот же класс, что и мой брат, хотя был он на целых три года младше Леньки.
Остался я во дворе один с Мишкой и Оськой Цинклерами. Скучно.
Но проучился Ленька недолго.
Вернулся он однажды с уроков раньше обычного, и презлющий. Швырнул сумку с книгами под кровать:
— Ха! «Группа слов, связанная между собой по смыслу, называется предложением». Чихать я хотел на ваши предложения! Понасажали всяких шкетов!..
И тихонько выскользнул из комнаты, подальше от греха. Ох и влетит же сегодня Леньке!
Вечером пришла с работы мама, и был скандал.
Мама кричала на Леньку, несколько раз даже ремнем огрела, но Ленька упрямо стоял на своем:
— Не пойду, и все!
На шум заглянул Гарий Аронович. Узнав, в чем дело, он прочел моему брату лекцию:
— Ученье — свет, а неученье — тьма. Верно, Леня?
— Верно, — согласился Ленька, но в школу, сказал, все равно не пойдет.
Когда Гарий Аронович ушел, мама для порядка еще раз огрела Леньку ремнем вдоль спины:
— Пойдешь в школу?
— Нет!
— Пойдешь в школу?
— Нет!
Потом мама успокоилась и сказала:
— Ну хорошо. Вернется отец, все уладит. Он сразу возьмет тебя в руки. Он-то тебе не даст бить байдуки.
Мама всегда успокаивалась, когда вспоминала, что скоро вернется наш батя. И я понимал маму, когда ей казалось, что он обязательно должен вернуться с войны. Должен. Хотя бы для того, чтобы «взять в руки» моего старшего брата.
И еще я чувствовал, что мама тоже в чем-то понимает Леньку, которому уже исполнилось четырнадцать лет, и что Леньке совсем неинтересно сидеть за одной партой с Валеркой Берлизовым и зубрить с ним одни и те же правила.
А пока что Ленька начал «бить байдуки». Сначала мы били их вместе. Часто ходили на Хлебную гавань разгружать херсонские арбузы. Их теперь днем и ночью привозили из Херсона на баржах и дубках. Разгружал, конечно, Ленька. А я просто сидел в сторонке.
Но чаще всего мы ходили в торговый порт.
Здесь уже с грохотом отдавали якоря длинные «либертосы». И моряки с «либертосов», белотелые упитанные американцы, гоняли тут же, в порту, на Австрийском пляже, свой мяч, похожий на дыню.
Играли они руками и ногами. Ну и доставалось же тому, кто, схватив «дыню», пытался пробиться к воротам. На него сразу наваливались все, и получалась куча мала. Частенько такой смельчак подолгу отлеживался у воды на песочке, приходил в себя. Это называлось «американский футбол».
В порту встали подъемные краны. Растопырив лапы, они двигались медленно вдоль причалов по широким рельсам, заглядывая в брюха кораблей, и были похожи на любопытных журавлей.
Вместе со стариками грузчиками в порту работали и совсем еще молодые ребята. Они были ровесниками Толяши Стояновича, эти пареньки, — лет по семнадцать, не больше, — но в армию их не брали: ведь был уже не сорок первый год, а сорок четвертый.
Как-то мы с братом подошли к пульману с мукой, который разгружала вот такая бригада молодых. Головы и плечи ребят были покрыты мешками, чтобы мука не попадала за шиворот. Помню, дядя Паша, когда «работал с мукой», тоже всегда надевал вот так, треугольником, мешок на голову.
Из вагонов ребята брали мешки на спину и складывали их в штабель. Двое подавали, остальные носили.
— Ну-ка, погоди, Санька, — сказал мне Ленька и тоже накрыл голову пустым мешком.
Сгорбившись, он подошел к пульману и подставил спину. Парни, подававшие мешки из вагона, приняли его за своего и сразу же взвалили на Леньку мешок. А было в этом мешке верных килограммов восемьдесят: он совсем накрыл Ленькину спину.
