Владислав Шурыгин - Русский капитан
А ты, увы, загнан в рамки идеологии. Родина. Долг. Патриотизм… Неужели ты не видишь, что прикрываясь этими словами, политиканы делают себе карьеры, генералы зарабатывают ордена и должности, а олигархи деньги на вашей солдатской крови делают?
Николай растерялся. Все сказанное было столь неожиданным для него, что всё в голове спуталось. Он и представить себе не мог, что кто-то вот так просто, почти играючи, разрушит всё то, во что он верил и чем жил. Он не знал, что сказать, что ответить. И ему, вдруг, стало невыносимо стыдно за это его молчание. И, с трудом подбирая слова, он хрипло заговорил.
— Ты… Твоя свобода… Знаешь, она на моей крови. На крови моих друзей. Это для тебя Родина — лозунг. Пустышка. А для нас Родина это наша жизнь. Ты ведь здесь сидишь. Не боишься, что убьют. «Бабки» зарабатываешь. Спишь, ешь, ни за что не волнуешься. А там без всякой философии чечены русских резали. Сколько тысяч погибло под Дудаевым и его мразью.
Я свою веру выстрадал. И там я стрелял не за олигархов и не за генералов, а что бы эта мразь сюда, в Россию не пришла убивать и грабить. Потому, что ничего другого она не умеет и не хочет делать. И ты после этого такое говоришь. Твари вы все неблагодарные!
— Давай-ка без грубостей! — Борис слегка побледнел. Тёмные его глаза вызывающе заблестели — Будем говорить по-взрослому. Вот для них — Он мотнул в головой в сторону Михаила и Аллы. — Им полезно послушать. Да, и тебе может пригодится! Видишь ли, Коля. «Вера», «выстрадал!». Какая вера? Ну, учительнице пару слов сказала, замполит с бумажки прочитал. Вот и все убеждения. Насколько я знаю Россию — у неё одна вера — вера в вечную халяву. Сидит она, родимая, на давно остывшей печи и ждёт, когда по щучьему велению, вдруг, и печка затопится, и щи закипят. Только на халяву в нашем мире ничего не бывает. И можно ещё сто лет с Чечнёй воевать, и ещё сотню врагов себе найти, а сидеть будем всё на той же холодной печи.
Пахать надо! Вкалывать как папы — карло, а не сражаться с какими-то черножопыми индейцами за какую-то абстрактную Родину. У Америки надо поучиться, как суппердержаву за двести лет можно построить. Или у немцев, как за пятьдесят лет из разорённого войной рейха стать процветающей страной.
Не вы там, на войне страну из задницы вытаскиваете. А мы. Я, мои друзья. Бизнесмены, менеджеры, управленцы, учёные. Мы деньги зарабатываем, мы налоги в казну платим, а вы там, в своей Чечне их просто сжигаете как бумагу. Да за один день этой войны денег столько тратится, что ты со всей своей деревней мог бы сто лет не работать.
Николай с тоской почувствовал, что окончательно запутался, потерялся в чужой логике. Что ответить ему, в сущности, не чего. Слова Бориса забивались как гвозди. Намертво и точно. И он лишь зло выдохнул:
— Спасители, говоришь? Только пока вас в России не было, спасать её было не от чего! И войны ни в Чечне, ни в Приднестровье, ни в Абхазии войны не было. И нищих не было. И городов замёрзших. Не Россию вы вытаскиваете, а на шею её взобрались и присосались к венам как упыри. Все соки из неё уже высосали…
— С тобой тяжело говорить. — Сухо сказал Борис. — Ну, да ничего! Жизнь покажет кто прав. И тогда…
— Уже показала. — Огрызнулся Николай.
— Что показала?
— Коньяк опять противно ударил в голову и смешал мысли. Все вновь начало кружиться перед глазами. Николая тяжело оглядел компанию::
— Да то, что не повезло мне с попутчиками. Думал, стоящие ребята попадутся, а оказалась вшивота!
— Почему ты нас всё время оскорбляешь? — Вдруг, с вызовом бросила из своего угла Алла. — Кто тебе дал это право? Кто дал тебе право нас судить? Ты кто такой вообще? Сидел с нами за одним столом, ел, пил, а теперь вдруг в судьи полез.
— А что, разве вы хорошие? — Пытаясь смотреть ей прямо в глаза, сказал Николай. — Вот ты своего мужа за дурака держишь. Но живёшь в его квартире, помыкаешь им как хочешь. Честная, да? А чего же ты с другим мужиком в отпуск катаешься, честная? Любишь его? Так уйди к нему — Он кивнул в сторону Бориса. — Но ведь не уйдешь! Квартиру не бросишь.
Алла мгновенно вспыхнула, но Николай уже не глядел на нее.
— …Или вон, Михаил. В армии на собачьих консервах деньги делал. Солидный человек.
На машину одолжить может. Кто я для него? Нищий с медалькой. Только ведь вор он. Обычный вор. Крыса, которая у своих воровала…
— А не много ли ты не себя берешь? — Вдруг оборвал его Борис. — По-моему ты слишком разошелся. Здесь тебе не Чечня, где всё можно. Здесь другие законы. И уголовный кодекс, между прочим, действует. Достал ты всех уже. Залезай на свою койку и спи. Иначе на следующей станции сдадим в отделение, и медаль не поможет.
— Мразь ты, Борис! И все вы тут, мразь! — Горячая злоба вновь захлестнула Николая. В душе было мерзко. Словно исполосовали её вонючим дёгтем. Он попытался, схватить, сидящего перед ним Бориса за грудки, но на плечах неожиданно повис Михаил, прижал мощным телом к дивану.
— Хватит! — услышал Николай над собой Бориса. — Придержи его. Схожу за проводником и милицией. Ответишь ты нам за этот вечер!
— Отвечу! — зло вздохнул Николай, питаясь сбросить с себя тяжелое тело.
…Ему снился бой. Остервенело бил где-то неподалеку пулемет. Жгло солнце. Эхо выстрелов, разрывов отражалось в безразличных ко всему суетному, людскому стенах ущелья. И он опять под пулями вытаскивал из горевшей машины мёртвого водителя. А потом был взрыв…
Он проснулся и не сразу сообразил, где находится. Грубо побеленный потолок, шершавые в зеленой краске стены. «Камера!» — вдруг обожгла его догадка.
И он сразу всё вспомнил.
Как долго лежал связанный простынями. Как на ближайшей станции в купе появился высокий сержант и, как всем купе его сдавали в отделение. Николай вспомнил, как бесполезно пытался он объяснить сержанту, кто эти люди и как тот, выведенный в конце концов, из терпения, спросил его в лоб:
— Пил?
И сразу стало ясно, что говорить дальше бессмысленно. Он вдруг понял, что уже ничего уже не сможет доказать.
— Да, пил… Оскорблял…
А потом заспешили на поезд эти…
…Он лежал, смотрел в потолок и думал, что форма, конечно, помялась и надо найти где-то утюг, погладиться. Неожиданно он обнаружил, что лежит в одной тельняшке без куртки. «Где она?» — заволновался Николай — «А медаль? Вдруг, эти сволочи её прихватили? Эх, дурак!
Зачем пил, зачем вообще с ними связался?» И ему стало горько и обидно до слез, За то, что он здесь, в камере. За то, что возвращение домой стало таким безобразным. «Один, — думал он, — Были бы ребята, не дали бы в обиду. А эти сволочи… Да еще в таком виде. В камере, как преступник…»
И, размазывая рукавом неожиданные слезы, он подошел к двери:
— Эй? Кто там? — Негромко позвал он. — Выпустите меня! Но никто не откликнулся. И тогда он, раздавленный какой-то давящей горло тоской и отчаянием, Николай заколотил, что есть силы кулаками по гулкой жестяной обивке двери:
— Медаль! Медаль-то хоть отдайте! Слышите, медаль верните, гады!!!
Монетка
— …Только сразу! Что б не мучалась. Хорошо? — её голос предательски дрожит. Как ни крути, а знать, что через пару минут ты умрёшь всегда тяжело.
— Не волнуйся. Всё будет как надо… — говорю я совершенную глупость, и тут же чувствую, как наливаются жаром стыда обмороженные месяц назад уши. «Будет как надо… Идиот! Ещё бы сказал, что всё будет хорошо, гуманист хренов…»
— Вот и — слава богу! — она вдруг успокаивается. — Скоро увижу своих мальчиков…
Мы идём вдвоём по разбитой, грязной улице в сторону Сунжи. Она метрах в трёх впереди…
…У неё странная фамилия — Монетка.
Сколько ей лет? Сейчас уже поздно спрашивать. Лет тридцать шесть — тридцать восемь, наверное. Но точно не больше сорока. Её старшему сыну было девятнадцать. А родила наверное лет в двадцать. Тогда это был самый «рожальный» возраст. Но по виду ей сейчас можно дать все пятьдесят. Давно нечёсаная, в каком-то тряпье, с серым осунувшимся лицом, в синяках и коросте грязи на руках. Она без возраста, как большинство женщин на этой войне.
…Первый раз Монетка появилась у нас три дня назад. Но тогда она была другой. Разбитная баба, с какой-то отчаянной, неженской лихостью в движениях и словах и бросающейся в глаза «нервинкой».. Иногда по её лицу, вдруг, пробегала судорога, и на мгновение оно каменело, превращаясь в какую-то посмертную маску.
— Мужики, а она случаем не наркоманка? — Спросил после первого её прихода к нам Кузя — механик-водитель командирской «бэхи» — БМП.
— Шут её знает. — Пожал плечами наш фельдшер Рафаэль. — С виду — не похожа. Да и где здесь сейчас наркоту-то достанешь? Кроме промедола ничего нет.
— А где её «чечи» достают? — хмыкает Кузя.
Действительно, после захвата очередной «духовской» лёжки или позиции, мы почти всегда находим там целую россыпь использованных шприцов. Поначалу я думал, что они от раненных остаются. Но, как-то раз, наткнувшись на разбросанные шприцы мы специально «протралили» весь подвал в поисках остатков бинтов, ваты, крови или ещё каких-нибудь следов пребывания здесь раненных, но не нашли ничего. И теперь я стопудово уверен, что «чехи» просто наркоманят, взбадривая себя для храбрости «дурью»…
