Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич
— Мы хотим знать про войну больше, — продолжали настаивать женщины, — вообще все, что знаешь ты.
Куликов отрицательно покачал головой.
— Не могу.
— Ну как же, как же, Вася… Нам очень хочется знать, в каких условиях там пребывают наши мужики.
— Лучше вам этого не знать, — Куликов вновь покачал головой, — да, лучше вам этого не знать, дорогие мои. И уж тем более не видеть. Ни во сне, ни наяву.
— М-да, вот и послушали мы рассказы человека, который все видел, все слышал, — огорченно проговорила бригадирша с широкими мужскими плечами — мастерица играть на гармошке. Кстати, вчера вечером она выступила очень хорошо. Просто молодец!
Ну разве нужно знать этим женщинам, как свинец, выпущенный из крупнокалиберного немецкого пулемета, отрывает бегущему в атаку русскому солдату руки, ноги, отрубает целые куски живого мяса, укорачивает и корежит тело, как бойцы проводят свои дни и ночи в обороне, в окопах, залитых водой по самые колени, и спят в окопах, и по нужде там же ходят в специально выведенный в сторону закуток, и умирают там же — часто не по своему хотению, а по приказу командира… Разве имеет он право рассказывать им о том, как, например, на войне голодают бойцы, мучаются по нескольку дней от болей в желудке, когда ни старшина, ни ротный командир не могут организовать питание, и людям приходится сдирать с деревьев кору и варить ее, в кострах запекать коренья растений и есть их…
Разве может он признаться в том, что суп из крапивы у многих считается деликатесом, что иногда один тощий сухарик они делят на три или даже четыре части, чтобы не забыть вкус хлеба… Разве он может поделиться впечатлениями об атаках, в которые только что прибывшие на фронт новобранцы ходили вообще без оружия, с голыми руками… Большинство из них погибали, но пара-тройка выживших обзаводились немецкими стволами. Ну как обо всем этом рассказывать женщинам?
— В общем, война есть война, дело это очень скучное и плохое, — сказал Куликов, повозил языком во рту, словно бы хотел убедиться в том, что язык не исчез, находится на месте, а молчание отпускника-пулеметчика — штука, так сказать, временная. — Ничего интересного в войне нет, — выдавил он из себя напоследок хрипло, с надрывом, и вздохнул.
Он был неправ и хорошо это понимал.
Десять отпускных суток пролетели как один день — все-таки родной дом есть родной дом, с окопами его не сравнить, тут даже вода другая, и воздух другой, и хлеб с картошкой — все другое. Родной дом всегда лечил и будет лечить израненного, покореженного человека точно так же, как и госпиталь с хорошими врачами в штате, а поддерживающая улыбка матери и соседей — это лекарство. Такое же сильное лекарство, как и пенициллин, к примеру. Может быть, даже сильнее пенициллина.
В родном доме время, как заметил Куликов, течет быстрее, хотя очень хотелось, чтобы оно текло медленнее, как можно медленнее и только так. С другой стороны, формула скорости общая, дома ведь и раны заживают быстрее, чем в госпитале, и душа отмокает, делается мягче, чище, добрее, — все это происходит много скорее, и сердце успокаивается, не молотит с бешеной скоростью, как на фронте, когда на своем горбу тащишь тяжелый пулемет с одной позиции на другую… И язык не вывалится от усталости, даже если ты целый день проведешь за плугом в поле или от темна до темна помашешь тяжелым колуном у себя на дворе, заготавливая на зиму дрова. И не только на зиму, но и на все иные холодные времена.
Оставил Куликов в своей побывке лишь скромные полтора часа, чтобы подготовиться к отъезду, сноровисто собрал вещмешок, закинул его за спину и обнялся с матерью.
— Неужели всё? — спросила та горьким неверящим голосом.
— Всё, мама, — сказал он, — пора.
Поглядел вдоль улицы на пригорюнившиеся дома, выстроившиеся в ровный рядок, на некоторых из них без мужиков-хозяев начали проседать крыши, внутри у Куликова что-то шевельнулось, он вздохнул и поцеловал мать в висок, круто повернулся и двинулся вдоль улицы к околице деревни.
Шаг его был спокойный, ровный. Дойдя до края деревни, он на ходу оглянулся. Мать стояла около дома и смотрела ему вслед. Ах, Феодосия Васильевна, Феодосия Васильевна… Стояла она до той самой минуты, пока дорога не пошла под уклон, в низину, и Куликова не стало видно.
В госпитале его встретила привычная суета — из выздоравливающих солдат формировалась рота, которую в ближайшие дни было решено отправить на фронт.
Предстояло наступление, народа в действующих частях не хватало, вот людей и скребли активно по госпиталям, выискивали опытных бойцов, умеющих сворачивать нехристям головы, бить их под микитки и вообще толково воевать; заочно в команду выздоравливающих ратоборцев включили и Куликова.
Пока он ездил в деревню, в госпиталь пришли документы — вслед за носилками, на которых его доставили сюда, — документы, сообщавшие, что ему присвоено звание младшего сержанта.
Небольшой, конечно, командир — младший сержант, но все-таки командир, и с этим фактом в окопах будет считаться любой ротный, не только Бекетов, свой человек, — так что в формирующейся роте Куликов уже был наделен полномочиями помощника командира взвода (на тот случай, если его, конечно, не вернут в родную часть). А это власть: любого ротозея, сжегшего свои портянки на костре, либо потерявшего на привале "шанцевый инструмент" — столовую ложку, которая в армии ценилась так же высоко, как и автомат ППШ, — он мог наказать парой нарядов вне очереди или заставить вылизать мокрой тряпкой бетонные дорожки солдатского лагеря. Были и другие важные дела, которые он мог поручить такому недотепе.
Например — вырыть новую яму под ротный нужник. Или спилить пару сухих, от времени сделавшихся звонкими, как гитарные струны, деревьев, доставить их на батальонную кухню и с парой умелых помощников превратить в поленья… И еще найти не менее двух десятков дел, за которые надо браться спешным порядком.
Через несколько дней, когда на землю неожиданно опустился тихий, но очень цепкий заморозок, который заставил отвердеть траву настолько, что пырей с подорожником хрустели под ногами, как стекло, роту подняли по тревоге.
Маршевая рота эта только что закончила формирование, людей построили, пересчитали. После чего привели на железнодорожную станцию, где наготове стоял эшелон из трех десятков теплушек и усталого, одышливо стучавшего своим гулким нутром паровоза.
Там бойцов заставили перестроиться в одну длинную шеренгу.
— Сейчас покупатели появятся, — сообщил Куликов своим соседям доверительным тоном. Человек опытный, знающий, что за процедуру им предстоит пройти, — он ее сам проходил уже три раза и хорошо запомнил, что представителей действующих частей, приехавших набирать пополнение, принято называть покупателями, а выздоровевших ранбольных — товаром, поэтому и выразился соответственно.
Он знал, что говорил, — из приземистого здания станции вышли несколько командиров, лица их разобрать было трудно, но по манере держаться, по оружию, находившемуся при них, — у всех через плечо висели автоматы, — можно было безошибочно распознать фронтовиков.
А дальше случилось то, что может случиться только в сказке, пусть даже военной, прифронтовой, или в песне — все командиры представились, назвали свои фамилии, а когда Куликов услышал фамилию последнего из них, шестого, то чуть не присел:
— Капитан Бекетов.
Это был то самый Бекетов, бывший старший лейтенант, родной человек, недавно получивший звание капитана, под началом которого они сопротивлялись фрицам, а потом по сантиметрам взламывали немецкую оборону и продвигались к Смоленску. Значит, приехал Бекетов сюда специально за ним.
Когда командиры шли вдоль строя, стараясь рассмотреть в сумраке плохо освещенного пространства лица бойцов и поравнялись со взводом Куликова, тот окликнул громко:
— Товарищ капитан!
Бекетов остановился, всмотрелся в лицо человека, окликнувшего его. Голос ротного дрогнул:
