Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики
Голод накапливается и начинает менять поведение человека. И даже страх пропадает, когда ты ищешь еду. Почему люди иной раз и на пулю шли. Страх голода — самый жуткий.
С сестрой мы уходили на набережную. Наши уже готовились к штурму города, сосредоточивались на левом берегу. На набережной стояли пустые вагоны, в которых перевозили зерно. Если удавалось в вагон залезть, то можно было намести сумочку ячменя и пшеницы. Немцы прятались за вагонами, а наши обстреливали их из минометов. И вот мы лазили по вагонам с веничком, а пули и мины вокруг свистят. Немцы сидят за колесами и с удовольствием наблюдают, как мы жизнью рискуем. Приходили сюда и старые женщины, и молодые — голод в феврале был уже очень сильный. Мы с сестрой намели один раз сумочку зерна и деру. Дотащили уже до 19-й линии, катит навстречу немец на лошади. Подскакал, увидел. Подогнал лошадь, та голову в мешок опустила и все пожрала. А мы стоим рядом и рыдаем. А без сумочки уйти нельзя — она так нам была нужна.
В. ЛЕМЕШЕВ. Мы лазили в разбитые бомбежкой дома. Пришла зима. Внизу все дрова уже подобрали и нужно было становиться «верхолазом», а это опасно. Летом и осенью нас кормил элеватор. Он был взорван и хлеб сгорел. Сверху хлеб сгорел, но внизу был более или менее нормальный. Мы там делали норы и лазили. Одного мальчишку в такой норе так и засыпало. Пробраться туда было непросто — немцы не пускали.
Н. КОРОЛЕВА. Моему сыну Сергею было в 1942 году 8 лет. Мы жили на Братском, рядом с техникумом. Там немцы получали пайки, и все время стояли машины. Как-то приходит наш сосед, испуганный… «Заберите своего сына, не выпускайте его из дома. Он на борту машины написал: «Смерть немецким оккупантам!» Я его схватил, рукавом надпись стер. Хорошо, что немцев рядом не было — расстреляли бы. Я — Сережу ругать. А он: «Так я же посмотрел вокруг — никого не было».
В. ГАЛУСТЯН. Нас с мамой должны были угнать в Германию. Вышел приказ: отправке подлежали все от 1900 года рождения до 1927. И как раз мама родилась в 1900 году, а я в 1927 г. Но у мамы все время болело сердце. И районный врач Горгелич помогла маме освободиться — дала справку. А мама была великолепная шляпочница. И в знак благодарности сшила врачу две шикарные шляпки с полями, окантованными шелковыми шнурками. По тем временам это была настоящая роскошь.
Я маме сказала: «Ни за что не поеду в Германию!». Я знала, что в Ростове есть партизаны. И хотела уйти к ним. Часто стояла и читала их листовки. В них призывали к сопротивлению фашистам. Еще писали: «Ждите нас! Мы вернемся!» Я ждала — вдруг кто-то из них подойдет и скажет: «Девочка, пойдем к нам». Я хотела даже свое подполье организовать.
Е. СЕРОВ. Как-то я гулял. Подошел ко мне немецкий офицер. Погладил по голове и дал мне кусок белого хлеба с маслом, а сверху был посыпан сахар. Мне показалось, что я в раю.
Н. КОРОЛЕВА. Я была дома, вдруг Сергей, сын, влетает с черного хода и под кровать. И молчит. В это время с парадного постучали. Входит женщина: «Ваш сын моего побил, у него кровь из носа течет». Я ей: «Его нет дома. Когда придет, я его накажу». Она ушла, Сережа вылезает из своего «убежища»: «Ты зачем побил мальчишку?». — «А пусть он меня Геббельсом не называет».
А. ПАНТЕЛЕЕВ. В доме на ночь мы закрывали ставни. И как-то ставень сломался. Вышел я его подчинять. Мне 9 лет, но я один в доме мужчина. В руках молоток, классный такой, дедовский, недалеко стоял румын. Увидел, дал мне пинка и отнял молоток. А жили мы на Ульяновской улице, рядом с немецким штабом. Оттуда выходит офицер. А я стою и реву. Он подошел, догадался, в чем дело. И как двинет румына по морде. Вернул молоток. А позже на нашей улице расстреляли группу ребят.
В. ЛЕМЕШЕВ. Новая власть стала наводить «новый порядок». Появились сразу первые полицейские русского происхождения. Как-то так получилось одни отстаивают Родину, другие охраняют оккупантов. Форма полицейских была не у всех, а вот сапоги — у каждого. Начались и первые расстрелы.
А. КАРАПЕТЯН. Немцы поделили город на части. В Нахичевани стояли в основном румыны, и здесь была румынская комендатура. На Сельмаше расположились преимущественно чехословаки. В центре была немецкая комендатура. Были, конечно, еще и небольшие комендатуры. Деньги ходили и наши, и немецкие.
Т. ХАЗАГЕРОВ. На углу Кировской и Большой Садовой работало кафе. Там продавали пирожные с сахарином и кофе. Вероятно, было все дорого. Рассказывали, что кафе то посещали немцы и проститутки. Там они и веселились.
В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Немцы открыли школу. И я пошла в 4-й класс. Программа была свободной. В нашей советской школе, как теперь понимаю, я чувствовала постоянное идеологическое давление. Меня загружали общественными поручениями. В немецкой же школе ничего этого не было. И мне такая форма обучения понравилась. Вот пример: на Новый год была елка. Мы сами делали игрушки, сами ее украшали. Никто не стоял над душой. Не было никакого соревнования. Все было от нашего сердца. Никто не говорил — ты должен, а спрашивали: кто хочет почитать стихи? Школа отапливалась, все было чисто. В школу немцы заглянули один только раз. Учителя все были свои. Только один новый учитель был — физкультуры. Он как-то сказал с насмешкой, господа-большевики. Я сразу подумала: предатель. Был новый предмет — рукоделие, учительница учила нас накладывать пуговицы. Был и немецкий язык. А потом начались бомбежки и стало не до школы. Наши вернулись — учителей не трогали. Географ, Николай Иванович, по кличке Дракон, стал даже директором школы.
В. ГАЛУСТЯН. На рынке всегда были партизанские листовки. Люди передавали друг другу все новости, которые знали. И все важные сведения до нас доходили. Кто-то слушал подпольно радио и передавал услышанные сведения, а люди их разносили. Так что рынок был своего рода центром информации.
Рядом с нынешним «Интуристом» был стенд, на нем вывешивали газету «Голос Ростова». Информации там было мало, и мы читали обычно между строк. Немцы писали о том, что выравнивают фронт, а мы понимали — они отступают. Запомнился мне анекдот о Ленине, который там был напечатан. В мавзолей Ленина заходит мужчина с ребенком и говорит: «Сынок, посмотри внимательно на этого человека. Он нас обворовал, забрал наши дома, фабрики, заводы. Он сделал нас нищими». Часовой: «Гражданин, отдайте свой последний долг и проходите». — «Ты слышишь, сынок, я еще и должен остался».
Около газеты я как-то встретила человека, одетого в румынскую форму. Он читал газету. А я стояла рядом с подругой. Мне стало не по себе. Румын, а читает такую газету. Я сказала об этом тихонько подруге. Я не сомневалась, что это партизан. Он внимательно посмотрел на меня, повернулся и пошел. А когда дошел до угла, оглянулся, кивнул нам головой и повернул. Мы стояли побледневшие. Потому что я все время мечтала встретиться с партизанами.
В. ЛЕМЕШЕВ. По городу ходила машина с громкоговорителем. Передавали городские новости. Голос диктора был хороший, наш брат русский читал. Сообщали по этому радио устрашающие вещи: приказы, всевозможные запрещения. Мы, мальчишки, к этим новостям особенно не прислушивались, потом шли песни, бравурные марши. На улицах было много плакатов. Висел такой плакат: стоит немец с автоматом на перевес, а от него в разные стороны разбегаются солдаты с красными звездами.
В. ГАЛУСТЯН. Когда мы бегали с 14-й линии на занятия в балетную студию при кляйнис-театре по Энгельса, то многое по дороге видели. Между 14-й и 16-й линиями была парикмахерская, она там до сих пор работает. Мы заглядывали туда в окна. Обычно там сидели немцы и делали маникюр. Немцы никогда не носили по улицам никаких вещей в руках. Если что-то у кого было — они катили колясочки.
Л. ГРИГОРЬЯН. Во время оккупации мы никаких праздников не отмечали. Взять Новый год — и слышно ничего об этом не было. Зимой люди вообще из дома не выходили — мороз трескучий был.
В. ЛЕМЕШЕВ. Старухи учили нас молитвам: «Отче нас» и прочая. Сейчас уже все повыветрилось. Молодые женщины старались ходить зачуханными, чтобы не привлекать немецких солдат.
Л. ГРИГОРЬЯН. В то время почти все люди стали верить в бога. К кому же еще обращаться за помощью, если тебе на голову сыпались бомбы. При немцах открыли собор. Я тоже тогда верил в бога. По городу разбрасывали религиозные листовки. Молитвы бросали в почтовые ящики и просили переписывать их и передавать другим. Сама жизнь давала импульс веры. Причем, такая вера: искренняя, безоглядная, больше не повторялась. Помню я говорил тетке: «Я молиться не умею». А она: «Ты молись своими словами». И я, стоя ночью в кровати, обливался слезами и лепетал: «Николай Чудотворец! Соверши чудо — спаси моего папу!»
В. АНДРЮЩЕНКО. Когда по улице проходил староста или полицай, было такое ощущение, что им очень неуютно. Они, конечно, встречали взгляды наших людей и даже спиной их чувствовали. Иногда даже затравленность какая-то просматривалась, особенно перед уходом немцев.
