Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики
Ш. ЧАГАЕВ. На нашей улице было 18 парней и мальчишек разного возраста, от семи лет и до шестнадцати. Была там такая знаменитая фамилия — Зуевы, два брата. Они всеми верховодили, были настоящими лидерами. Но были очень шкодливы, хулиганисты — держали всю улицу в своих руках.
В конце августа нас, всех школьников, собрали, мы учились в 64-й школе. Были и старые преподаватели, появились и новые. Что было странно: повесили в школе такую табличку: у каждого учителя стояло его социальное положение — скажем, дочь священника, сын прокурора и так далее. Пришел немец из зондеркоманды, наверное, из тех, кто занимался экономическими и политическими вопросами. Он и директор школы (я его уже не помню) собрали всех родителей. Они рассказали, какие будут преподаваться предметы, причем, уроков немецкого языка было очень много. Историю мы должны были учить до 17-го года. Требование: портреты всех вождей должны были быть заклеены. Это было первое условие. Если кто-то не слушался, учитель имел право бить по рукам линейкой или указкой.
Так вот эти два брата Зуевы (а они были более великовозрастные) принесли в школу противотанковую мину. И рядом со зданием школы, в простенке, начали ее разряжать. Мина взорвалась во время наших занятий. Их разнесло на мелкие кусочки.
Мы собирали их по всему двору и даже на крыше. Сразу в школу пришли саперы и через переводчика сказали: «Родители будут нести ответственность вплоть до расстрела, если кто-то принесет в школу взрывчатые вещества». Но оружия у мальчишек было много. У меня одного был пулемет, несколько наганов, гранаты были. У нас из 18 мальчишек на улице к концу войны осталось только трое, остальные погибли. Как в песне: «Нас оставалось только трое из 18 ребят». Эдик Гутовский, Витя Шурупов и я. Двоих парней за то, что они занимались воровством, немцы застрелили на месте. У нас на окраине стояли части армии Гота, которые шли на выручку к Паулюсу. Чего только у них не было в машинах, особенно много было продовольствия. Мы это дело узнали. Там, где немцы сами что-то давали, все было нормально. Они очень не любили когда кто-то лазил. И вот один из старших парней (звали его Женя, «сопляк» мы его называли) залез в машину, взял коробку и давай оттуда в сумку все перекладывать. А когда вылезал, немец его увидел. Он достал парабеллум и расстрелял его прямо в машине. Это было у нас на глазах. После этого никто даже близко не подходил. У меня однажды было так: один немец рассыпал на земле солдатские вилки, собирал, собирал, а потом бросил. И то, что было далее рассыпано возле машины, мы не подходили и не брали.
Ю. ТУРБИНА. Биржа была на Большой Садовой, в здании Госбанка. Всем молодым людям нужно было встать на учет и ходить на регистрацию. На учет, по-моему, брали с 14 лет, мне было 15, и я стояла на учете. Мне подсказали, как можно было избежать угона. Я на правую руку (мне так было удобнее) капнула соляную кислоту, а затем положила в ранку чеснок. И растравила руку. Рука стала сильно болеть, в организме начался авитаминоз, он не мог сопротивляться и заживления практически никакого не было. Но все равно на бирже нужно было появляться. Врач там была по фамилии Селезнева (если она еще жива, пусть это почитает). Она многих отправляла в Германию безжалостно, была жестоким человеком. Работала на немцев с полной отдачей. И мне на комиссии она сказала: «Ничего страшного, дорогой заживет!» А у меня рана была уже до кости, до сих пор сохранился шрам. А что такое дорога? Телятники, в них увозили в Германию… Но я была везучая. Мне удалось в очередную явку свою карточку не вернуть в регистратуру, а забрать с собой. Я была очень коммуникабельная, и я заморочила голову в регистрации своими разговорами и под шумок припрятала эту свою «историю болезни». Меня после этого уже не тревожили, так как на бирже не осталось документов. А наш староста по 32-й линии, где я жила, армянин Сандавчиев был очень добрым человеком и меня «прикрыл». А моей подружке Зое Тимофеевне Тягусовой удалось уехать в деревню. Она останавливалась то у одних родственников, то у других — а из деревни особенно не брали на работу в Германию. Потому что в деревне нужно было тоже работать.
Ш. ЧАГАЕВ. У меня была тачка. Я с ней и промышлял. Подбирали куски угля, подметали угольную пыль, рубили, где можно было, дрова, короче, промышляли, что Бог пошлет. Были у меня мешок, складная немецкая лопатка саперная, топор и фляга — мое хозяйство. Особенно нравилась мне фляжка. У нее стаканчик сверху одевался. И она была в фетровом чехле: для того, чтобы летом лучше сохранялся холод, а зимой — тепло. Все для солдат было продумано. У меня был еще ранец. Он был оторочен телячьим мехом. Я взял его, когда немцы уходили из Ростова, бросили его. А такие ранцы были только у эсэсовцев. Этот ранец у меня был до 56-го года. Я даже нашу службу в армии с этим ранцем проходил. А потом отдал его в музей.
В. ЛЕМЕШЕВ. Там, где стоит сейчас кинотеатр «Ростов», находился рядом какой-то завод: кирпично-бетонные стены, перекрытия — там был склад, и лежали в нем самые разнообразные материалы. Охранял его румын. Нам, мальчишкам, главное было перескочить забор, а внутри мы уже ходили свободно и выбирали, что надо. Как-то натолкнулись в одном месте на грампластинки, красивые такие, лаком покрытые… Не знаю сам, зачем, но набрал я их. Думаю, где-нибудь понадобятся. И была там пачка этикеток. Взял их и драпанул. А на этих пластинках не было этикеток. И пришла мысль: вырезать их и наклеить. На обороте тех самых этикеток, что я нашел, по кругу стал писать гуашью, это я уже умел делать — у меня рано проявились способности художника. Пишу: «Рио-Рита», «Брызги шампанского». И сверху олифой покрываю, чтобы блестела этикетка. За сутки она высыхает. И тащу на базар. Шли они с молотка — новенькие ведь. Мы загнали с приятелями несколько пачек этих пластинок, но не знали, что же на них записано на самом деле. А потом одному из нас пришла мысль: давайте хоть послушаем, что мы продаем. Нашли у кого-то патефон. И что вы думаете там было? Речь товарища Сталина «Враг будет разбит! Победа будет за нами!». А пластинка, которой мы торговали, была одна и та же. Когда мы услышали эту речь дома у моего друга, его чуть не выдрали за такие вещи. А на рынке, слава Богу, — тишина. Наверное, люди думали: это партизаны орудуют. Кто-то, может, и хотел бы донести, да побоялся: за прослушивание такой записи мог поплатиться и он сам. Так страх неожиданно и по-разному влиял на людей.
Ю. ТУРБИНА. На рынке ходили полицаи. Немцев все боялись — ведь за малейшую провинность — расстрел на месте. Особенно оккупанты зверствовали, если убивали их людей. На 34-й линии, недалеко от лесной школы, убили немца, так они сразу вывели заложников и тут же расстреляли. За одного — 50 человек — стариков, детей — без разбора. В один из таких расстрелов попали и наши друзья.
Что меня настораживало, что немцы делали какие-то прививки. Кто не делал, тому не давали карточки на хлеб. И хлеб был такой черный и мокрый — месиво, его и хлебом-то назвать нельзя, неизвестно, из чего он был сделан. Голод к концу оккупации был такой, что ели все. У нас на Соляном спуске был завод, там лежала кожа. Она была соленая, чем-то пересыпанная, воняла нафталином, и все равно, когда немцы ушли, мы ездили туда на санках за этой кожей. Люди варили ее и ели.
Ш. ЧАГАЕВ. Жила у нас на улице Клава. Женщина лет 25. И жил с ней один немец. Звали мы его «длинный рыжий Ганс». Верзила метра под два. Добряк был. Работал он на заводе «Вулканид» (там был немецкий полк по ремонту автотранспорта) и ездил туда на мотоцикле, так он нас часто катал. В перерыв на обед он приезжал домой к Клаве. У нас был один мальчишка — Женя Дураков — вот такая у него фамилия была. Он нашел где-то немецкую гранату, ручку вывинтил. А взрывная головка осталась. Взрыватель в немецких гранатах был сделан на рукоятке основания. Но этого мы не знали. Собрались в кружочек и хотели посмотреть, что будет дальше. В это время выскакивает этот Ганс, как увидел, что мы делаем, сразу выбил ногой гранату из рук Женьки, повалил нас и придавил сверху своим телом. Раздался взрыв. У него вся спина и ноги поранены мелкими осколками. Поднимается он весь окровавленный, ругается. Женщины выскочили, затащили его в комнату, стали пытаться перевязать. Услышав взрыв, приехали с «Вулканида» немцы. Один офицер, узнав, что же произошло, подходит к Гансу и давай на него кричать. Мы догадались, что он ругает его. А он лежит, стонет от боли. Получил он взбучку и его увезли в больницу, в 5-й роддом. Он находился недалеко от Лензаводского трамвайного парка. Он и сейчас там. А там тогда был госпиталь немецкий. И Клава, и другие женщины к нему ходили, в том числе и моя мать навещала его. Ведь фактически он спас нас от смерти. Он потом вернулся снова к Клаве.
А. КАРАПЕТЯН. Мы, пацаны, почти все время были на улице, и каждый день видели что-то новое. И мы ко всему привыкли. И мы все время были голодные. И мечтали только об одном, как бы поесть. Часами долбили зерно, когда оно было, чтобы сделать какую-нибудь кашицу. Сметали мучку, горькую до невозможности — пыль, собравшуюся по краям. Еду постоянно нужно было искать. В голове роится только одна мысль: что сделать, чтобы поесть. Человек доходил до того, что мог даже убить другого из-за пищи. И мечтали мы не о мясе, не о чем-то другом, а только о хлебе. Как бы накушаться хлеба!
