Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики
Я сам видел одну такую колонну. Охрана была небольшой, убежать можно было запросто или просто затеряться среди прохожих, но люди шли обречено. Многие знали, куда их ведут. Я узнал в колонне соседа по дому. Молодой человек, красивый, высокий. Он нес на плече ребенка лет трех. Он шел, как на демонстрацию, так, наверное, и сказал своему ребенку.
Но зверствовали не только наши полицаи. Мне рассказывал об этом Вадим Яковлев, сын детского писателя и редактора газеты «Большевистская смена» Полиена Яковлева, который жил в нашем доме. Его выдала уполномоченная Ольга Ларионова. Так вот, Вадим говорил: когда они отступали на юг, их догнали немцы. Они сразу вывели из колонны всех евреев, страшно издевались над ними, заставляли лизать сапоги, есть кал, а потом всех расстреляли.
А. КОТОВ. Мне было в 42-м 11 лет. Отец воевал. Перед приходом немцев во второй раз мы с мамой надумали уезжать на юг. Шла целая колонна беженцев. Но мы недалеко ушли. Немецкие танки нас обогнали, и мы вынуждены были вернуться в Ростов. Нужно было как-то жить. Сначала я собирал рыбу на Дону, которая всплывала после бомбежек. Продавать ее можно было только свежею — соли не было совсем, а то бы сгодился засол впрок. Но скоро бомбежки кончились, фронт ушел далеко на юг и восток. Пацан я был смышленый, руки пришиты вроде бы нормально. Я вообще с самого раннего детства любил мастерить. Где какую гайку или болт найду — в карман и тащу домой. Кто-то мне тогда подсказал: делай коптилки. Я подбирал пустые банки из-под немецких консервов, вырезал жестяной ограничитель, прилаживал фитилек и «лампочка» готова. Все тогда такими пользовались. Даже мать своим промыслом кормил. Когда же наши пришли, мне запретили делать эти коптилки, и даже сарайчик, где была моя «мастерская», разрушили.
А. КОТЛЯРОВА. Немцы вели себя по-разному. Среди них ведь тоже всякие попадались. Иногда шоколадки детям давали, а то — пинка. Особенно мы боялись румын.
В городе ночами были слышны выстрелы. К нам во двор повадился один немец. Он куда-то на юг перегонял постоянно тяжелый фургон. Что он возил, мы не знали. У нас останавливался ночевать. Придет вечером, бросит на пол тулуп рядом с печкой и спит. Нас не трогал. Но грозил, что если с его грузовиком что случится, что-то пропадет, нас расстреляет.
Л. ГРИГОРЬЯН. В городе работали и кинотеатры, но в кино я не ходил. По городу были расклеены плакаты, листовки. Самая популярная: «Гитлер — освободитель». Он был там изображен стоя, подбоченясь, со своей усатой мордой, в форме. На рукаве — повязка с фашистским знаком. Вторая такая — еврейское лицо карикатурное: выпученные глаза, горбатый нос торчит… Лицо наполовину красное, наполовину-желтое. На красной части лица надпись по-русски, на желтой — по-украински. «Кто виноват, что ты недоедал? Жид! Кто виноват, что ты бедствовал? Жид!» Огромный такой плакат, метрового размера. Была еще огромная карикатура на Сталина. Он нарисован там был огородником у шалаша. Вокруг черепа, черепа, черепа… И стишок: «Есиф Сталин в шалаше, смотрит с радостью в душе». По качеству рисунки были выполнены очень плохо.
Л. ШАБАЛИНА. Иногда мамка с менки привозила из села семечки. Мы их жарили и продавали. Торговала я. Сидела с ведерочком на углу Кировского сквера и нашей улицы — рядом со своим домом.
И вот один раз подходит ко мне какой-то немец, запускает руку в ведерко и начинает набивать карманы. А сам приговаривает: «Сталинский чоколад, сталинский чоколад». Что я могу сделать?
А по аллейке сквера, по самой крайней, которая примыкает к улице Суворова, часто прогуливался генерал. Был он подтянутый, холеный. И ходил с хлыстом в руках. Увидел он эту сцену, подошел сзади и как перетянет этого немца хлыстом. Тот вытянулся перед ним. Генерал что-то сказал ему, и он сразу убежал.
Тогда генерал берет меня за руку и ведет к нашему дому. А через двор от дома, в здании управления завода имени Ворошилова стояла какая-то немецкая часть и там солдаты получали прямо на улице питание из полевой кухни. Как раз был обед. Генерал что-то сказал повару, который раздавал еду и показал на меня. А немецкие солдаты стояли с котелками в очереди. И вот когда очередь закончилась, повар показывает мне знаком: неси, мол, миску. Я не сразу поняла, а потом побежала и принесла мисочку. Он мне положил черпак каши с тушенкой.
С тех пор мы, я и мои сестры, а иногда и другие ребята, с нашего двора, рассаживались на бордюрчике со своими мисками и ждали, когда немцы получат свои порции. И тогда подходили к повару. И если, что-то оставалось, он нам давал — в основном эта была каша или суп. Давал, конечно понемногу, но для нас полуголодных, это была большая поддержка…
Б. САФОНОВ. Самым важным местом в городе стала толкучка, ее называли «менкой», а иногда «обжоркой», так как там было все: вареное, пареное, жареное. Люди меняли там одежду, вещи, меняли в основном на продукты. Хлеб стоил 250 рублей булка. Пачка папирос или стакан махорки стоили 60 рублей. Столько же — стакан соли. Литр водки стоил 1000 рублей. Для сравнения: зарплата на табачной фабрике до войны была 280–310 рублей. Хлеб стоил 90 копеек за килограмм — черный, а белый — полтора рубля.
Многие ездили на менку в деревню.
В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Почти в каждом доме были мельнички. Если она ломалась, шли к соседям. На них мололи зерно, кукурузу, пшеницу, но пшеница была роскошью. Мельничку прикручивали к большой табуретке намертво. Крутить ее было очень тяжело. Мы сажали на табуретку деда — как груз. Но пока намелешь что-то, всю комнату объездишь. Главная еда была — кукурузнички, из этого грубого, крупного помола пекли пышки на сковороде. Масла не было, и они подгорали. Соседка мазала сковородку свечкой. Еще варили кашу из кабака. Постоянные разговоры с соседями: сладкий кабак был или нет. Главное желание: хотелось есть!
С. ЛЮБИМОВА. У меня было четверо детей, и их надо было кормить. Я стирала белье мыла полы. Что дадут за работу всему рада. Одна женщина со двора подсказала: «Ходи на пристань, там бывает плохой уголь, а им можно топить. Иногда наскребу ведро. Едва дотащу в гору. Поменяю его на кусок мамалыги — и детям. Так я бытовала.
Немцев я старалась избегать. Один раз к нам заехал во двор мотоциклист. Бабы сидели на скамеечке. Он у них стал что-то спрашивать. Они рукой показывают на мою квартиру. Слышу — стучит. Заходит, говорит: «Папа, папа». И показывает свою ширинку. Я испугалась. Думаю, сейчас приставать начнет: «Папы, — говорю, — нет мол». Он — свое. Оказалось, он просит штаны мужа, его порвались. Дала я ему брюки. А он просит свои зашить. Увидел, что у меня куча детей. Сел на мотоцикл, уехал. Вскоре приезжает. Штаны его готовы. Я быстро зашила, у меня машинка была, потому-то бабы ему на меня и показали. Достает кулек с конфетами и большую буханку хлеба. «Киндер, киндер», — кивает на детей. А потом показывает чуть выше колен и еще выше: «Киндер, киндер» — и машет рукой в сторону, как бы говоря — у него тоже дети есть.
А. КАРАПЕТЯН. Немцы разрешили в городе открыть коммерческие магазины и рестораны.
Один наш сосед, Федя, и открыл такой ресторан на Газетном и Энгельса. Немцы приезжали к нам по двор, привозили ему для ресторана шнапс, он у них покупал. Мать готовила для его ресторана пирог «Наполеон». Он давал ей муку, сахарин. Я иногда на своей тачке возил эти пироги к нему в ресторан, 20 марок они стоили или еще сколько-то. Там моя старшая сестра работала посудомойкой. Федя взял ее к себе.
В. ВИННИКОВА. На нашей улице жестоких случаев не было. Немцев принимали за кусок хлеба — каждый хотел выжить. Жили тяжело. Спичек не было. Добывали огонь, как дикари, били камень о камень. У кого печка горит, к тому шли за горящим угольком, чтобы растопить свою.
Мама ездила на менку на Украину. С себя все сняли, одежду, ботинки, все обменяли на продукты. За платье давали мешок зерна, брали синьку, гвозди. Немцы были, конечно, разные. Одни наглые, другие старались не обижать наших. Показывали фотографии своих семей. Некоторые ругали Сталина и Гитлера. Ругали — войну, у нас дети, не хотим воевать. Были случаи и комические. Немец, который жил у соседки, пришел с гулянки поздно, лезет в окно. Она его кроет, как попало. Он: «Лена, Лена, извини».
А. АГАФОНОВ. У нас жила родственница из Азовского района, хохлушка. Звали ее Самсониха. Ей была 70 лет, но она была очень крепкой.
Летом 42-го многие сажали на газонах овощи, в основном картошку. Посадила ее и наша Самсониха, около 24 подъезда дома-гиганта. Там сейчас детская площадка. А ближе к осени решила ее вырыть. Но в то время в том подъезде в кварталах первого этажа складывались вещи расстрелянных евреев и стоял часовой. Он увидел, что бабка собирается что-то копать, и зашумел: «Матка, вэг, вэг!». Она: «Что ты вэкаешь, тут у меня картошка посажена». Немец ничего понять не может. Тогда она стала показывать знаками. Выкопала один клубень и демонстрирует немцу. А картофелина небольшая, чуть поменьше куриного яйца. Часовой ей тоже стал объяснять: «Рано, мол, копаешь, сейчас такой маленький, а придешь позже, и он вырастет большой». Бабка посмотрела на него, как на сумасшедшего, надо было видеть нашу Самсониху: «Теперь он вот такой, а приду попозже — будет — во…» И показала фигу. Немец опешил, а она стала копать. Он опять: «Вэг, цурюк, доннер вэттер!» — потом махнул рукой. Она единственная из нашего дома вырыла всю свою картошку. Остальные так и не решились.
