Николай Кожевников - Гибель дракона
— Страшно тут, — шелестел Петровский, — я уже три раза тифом переболел.
— Вшей много? — спросил Демченко.
Лиза опасливо осмотрела лохмотья Петровского и солому вокруг себя.
— Нет, — равнодушно ответил Петровский, — вшей нет совсем. Нарочно заражают.
Лиза подумала, что ослышалась.
— Что? — переспросила она.
— Нарочно, говорю, заражают, — ответил, не повышая голоса, Петровский. — Берут тебя в лабораторию, там доктор такой, японский, и... — голос его впервые дрогнул, — чуть-чуть уколет, а потом смотрит на тебя, когда ты заболеешь. Лечит.
— Ты что-то путаешь, — с досадой сказал Демченко. — Не может такого быть.
Петровский тяжело вздохнул.
— Я тоже не верил. Думал, Курмакин — он уже помер, вас вместо него привезли — думал, что Курмакин с ума сошел от голода. А тут кормят-то ничего. На воле я за такой обед наработался бы досыта. Не голод, а болезни выматывают. И есть-то ничего не хочется.
— А Курмакин... тоже от тифа? — спросила Лиза. Она больше не ужасалась. Внутри словно что-то сломалось — и страх пропал. Осталось болезненное любопытство. Так, вероятно, приговоренный к смерти думает о виселице — жутко узнать, как «это будет». Но «это» неотвратимо.
— Нет, он от чумы, — думая о чем-то другом, равнодушно ответил Петровский, — и Сун-Чжао, старик-железнодорожник, от чумы.
Лиза не переспрашивала.
— А вот калеки, — качнул Петровский головой в сторону товарищей, — получились от обморожения.
— Летом?
— А тут комната есть такая. Там привязывают к стулу, а руку или ногу в ящик со льдом кладут. И сидит человек, пока не обморозится.
Холодные мурашики поползли по телу Лизы.
— И так вот — ни за что? — выдохнула она.
Петровский кивнул. Видно было, что разговор утомил его. Он прилег на солому и закрыл глаза. В камере стало тихо. Слышалось только слабое хриплое дыхание замученных узников.
С мягким стуком открылось зарешеченное окошко в двери, и голос невидимого человека произнес отрывисто:
— Спайт!
Лиза поспешно легла, прижалась к теплому боку Демченко. Она зажмурилась и попыталась уснуть, но вспомнился дом... Вот отец строгает доски, запахом сосны веет из раскрытой двери сарайчика... Михаил сидит на скамейке и, улыбаясь, смотрит, как Лиза собирает хрустящие стружки в большую плетеную корзину...
Лиза открыла глаза и встретилась взглядом с человеком без имени.
— Советска? — спросил он шепотом. — Говори тише, — предупредил он, — и не шевелись. Цепь звенит. Япон слышит. Бить будет.
— Нет, русская. Из Хайлара.
— А он? — человек без имени взглядом показал на Демченко, лежавшего с закрытыми глазами.
— Советский.
Брови китайца удивленно поднялись. Глаза округлились. Он привстал.
— Почему тут?
— Не знаю, — вздохнула Лиза и заплакала, ощутив вдруг безграничное одиночество. Ей почудилось, что ее схоронили заживо с такими же обреченными, как и она.
— Не надо... слезы... — зашептал, с трудом подыскивая слова, человек без имени. — Сестра...
Второй раз в эти трудные дни слышала Лиза теплое слово «сестра» и щемящая душу грусть снова проснулась в ней.
Демченко не спал. Он слышал весь разговор. Он думал. Бежать отсюда, конечно, не удастся. Видимо, пришли последние дни. Готовься к смерти, солдат. Только не умри безропотно, как подопытная крыса. Нет! Японцам не удастся провести над тобой ни одного опыта. Готовься к смерти. И пусть это будет гордая смерть — смерть советского солдата... Он не позволит себя заражать! Но как?.. Горькая усмешка искривила его губы. Вызвать советского посла? Вряд ли кто-нибудь знает об этой тюрьме и уж, конечно, сюда посла не допустят, если даже в лагерь... При воспоминании о лагере «Приют» Демченко зло скрипнул зубами. Если бы только вырваться на свободу. Если бы!
Солдат Демченко... То был первый в его жизни бой — бой на границе. Он лежал в секрете. Уже скоро, вот-вот, должна была прийти смена, когда зашуршали кусты и темные фигуры нарушителей замелькали перед глазами. На какое-то мгновение Демченко растерялся, слишком неожиданно и нагло было нарушение. Он выстрелил. Один из нарушителей со стоном упал. Другие залегли и открыли огонь. Демченко не отвечал, понимая, что еще один выстрел обнаружит его, тогда конец. Перестрелка началась и у соседнего поста. Японцы снова поднялись и, пригибаясь, побежали, окружая одинокий куст, за которым укрылся Демченко. И Демченко не выдержал. Он стал стрелять, захваченный только одной мыслью — не пропустить врага. Что-то ударило в грудь, в глазах вспыхнули искры, боль волной захлестнула сознание... Очнулся он в лагере «Приют». И вот тюрьма еще страшнее.
Отсюда выхода нет. Только одно — умереть. Но не сдаться. Погибнуть в борьбе!
...Ночь шла звездной дорогой. Где-то далеко на востоке рождался новый день.
39Миновал уже месяц, как арестовали Лизу. Федор Григорьевич не раз за это время ходил в жандармское управление, но толку не добился. Нагло посмеиваясь, жандармы ссылались на хунхузов — китайских партизан, советовали обратиться к ним, «если не боитесь». Русский консул на свои запросы получал примерно такие же ответы, только в официально вежливой форме. Федор Григорьевич по целым дням не выходил из сарайчика, мастеря табуретки, скамеечки, полки, надеясь хоть как-то отвлечься в делах от бесконечных дум о дочери. Он похудел. Борода его спуталась, торчала клочьями, от этого лицо казалось страшным.
Почти каждый день теперь заходил к старику сосед Иван Матвеевич Гончаренко. Он подолгу высиживал на скамеечке у двери, курил, изредка покашливал и задавал много вопросов. Незаметно для себя Федор Григорьевич поведал ему всю свою жизнь, излил все свои горести, и каждая их беседа кончалась недобрыми словами о японцах, которых оба старика ненавидели одинаково. Но как-то Гончаренко сказал:
— Ты, годок, понимай, что и японец — разный. Есть и такой вот — вроде нас, голь перекатная. Только он еще темный, не понимает ни пса.
Федор Григорьевич, ослепленный своим горем, ответил на это, что все они, японцы, одним лыком шиты, всем одна цена, и он бы, доведись такая возможность, всех бы их передушил до единого, лишь бы вызволить Лизу.
Гончаренко мотнул головой, не соглашаясь, но тут же подумал, что, пожалуй, Ковров вполне свой, вполне надежный человек. Хотя и дружил в былые времена с этим скрягой и мерзавцем Зотовым. Сам он, Гончаренко, давно был связан с городской подпольной группой партизан, состоявшей из русских и китайцев, хотя знал, по закону конспирации, только одного человека — продавца из магазина готового платья. К этому продавцу он и направлял молодых людей, убегавших на Хинган от японцев. Туда же, на Хинган, отправил Гончаренко и своего сына, когда тому пришло время идти служить в корпус Бакшеева. Но сделал это старик с умом: сына отправил, а когда тот, по расчетам, уже добрался до места, начал обивать пороги жандармерии: «Куда, дескать, девали моего сына?» Так и уцелел: японцы поверили, что старик и в самом деле не знает, куда скрылся сын.
Ковров сейчас нужен был Ивану Матвеевичу позарез: где-то лежало оружие, взрывчатка, требовались хитрые ящики, чтобы, обманув полицейские посты, переправить это добро на Хинган, а кто, кроме Коврова, сумеет смастерить такие ящики? И однажды, выбрав вечер потемнее, направился Гончаренко к избушке Федора Григорьевича для решительного разговора...
У Коврова сидел Ли Чан. Утром к Федору Григорьевичу заходил околоточный, это разбередило рану, и старик весь день был сам не свой.
— Не виновата! — горячился Федор Григорьевич и подступался в гневе почему-то к Ли Чану, единственному собеседнику. — Ни в чем! И ты мне лучше не говори!
Ли Чан покачивал головой и не обижался. Он, конечно, ничего не говорил о вине Лизы, он только слушал, молчал и курил. Но он понимал Федю, хорошо понимал! Когда Ван Ю, сын, попал на жертвенные работы, ему, Ли Чану, как теперь Феде, тоже казалось, что все говорят: «Это правильно», — и он тоже сердился, тоже кричал.
— Страшно жить-то, Чана, — Федор Григорьевич обмяк, согнулся. — Эдак нынче тебя заберут, завтра меня... по одиночке. И замучают. А мы молчим... Да и как скажешь? Молчишь — и то трясешься. А попробуй — скажи...
— Если все, — Ли Чан ткнул трубкой в дверь, — все скажут сразу... как один человек, — умрет японец. Народ — это страшно.
Федор Григорьевич усмехнулся.
— Все сразу?.. — Где уж. Сидим мы по норам, как суслики, дышать боимся. Да вот: разве зайдет теперь кто ко мне? Ты да Иван Гончаренко — и все гости, — он замолчал, растерянно прислушиваясь к чьим-то неторопливым шагам. Кто-то, шаркая подошвами, шел через двор. — Вот тебе раз — гостя накликал, — проговорил Федор Григорьевич и встал.
Скрипнув, отварилась дверь, вошел Гончаренко.
— Здорово живешь, земляк, — он снял потрепанную казачью фуражку, но, заметив Ли Чана, остановился в нерешительности.
