Елена Подкатик - Точка
Тихо. И что интересно, возле дома звуки большого города теряются, растворяясь в пространстве. А вместо звуков – тишина, больше похожая на вату.
Дом напрягает свои старые стены, дышит сквозь эту ватную тишину и кричит.
Я слышу, как звуки растекаются по трещинам, уходят в землю и возвращаются, не найдя слушателей, – вверх, в небо.
Там слышат всех.
Смотрю-вглядываюсь в знакомые окна. В сумерках кажется, что кошки на подоконнике превратились в маленьких плачущих сфинксов.
Предчувствуя недоброе, с трудом толкаю покосившуюся дверь в подъезд. Дверь в квартиру № 2 открыта. Незнакомая женщина выходит на крыльцо, неуклюже вытирая слёзы.
– Не успела… Как же так?.. В один день найти и потерять человека…
Кровь пульсирует в висках, мешая слушать вековую тишину.
Медленно вхожу, старательно закрываю дверь. Почему-то долго топчусь на коврике у порога, не решаясь сделать следующий шаг.
Оглядываюсь, будто вижу всё впервые.
В центре небольшой комнаты на круглом столе, застланном зелёной кружевной скатертью, стоит огромный самовар. Тускло блестит начищенной медью и ждёт гостей.
Готовятся к вечерней поверке пять керосиновых ламп на заваленном старыми газетами подоконнике.
Пол из простых неокрашенных досок напоминает палубу корабля. Под потолком – старинная бронзовая люстра с десятью хрустальными ангелами. Шифоньер из красного дерева, белый кухонный буфет, огромное зеркало в простой деревянной раме, кресло с резными подлокотниками в виде львиных голов, продавленная тахта с поцарапанными витыми ножками, четыре простых табуретки и видавшая виды складная шёлковая ширма с японскими веерами – всё словно затаилось.
Шаг. Ещё шаг. Так мало шагов. Такая огромная комната.
Закатное солнце скользит по жёлтым подтёкам покрашенной двери, неслышно касается волос Богородицы, нежно смотрящей на меня глазами Дюрера из глубины шестнадцатого века.
«Радость Марии». В трудные времена ты всегда выручала женщин этой семьи. Тихо провожу рукой по чуть шероховатой поверхности картины.
В ладонь соскальзывает сложенный вчетверо пожелтевший тетрадный листок.
«Приветствую того, кто читает эти строки. Возможно, вам покажется странным, что моё завещание оформлено таким образом, однако я слишком стара, чтобы обращаться в какие-либо организации для решения этого вопроса. У меня нет родственников. Свою квартиру я оставляю государству. Будет такая возможность – сделайте здесь музей. Я попыталась создать что-то подобное. Нам, прошедшим мучения гетто, негде было собираться. В советское время мы никогда вместе не собирались: униженные и оскорблённые, не хотели смотреть в глаза друг другу. И хотя мы и сейчас не любим бередить старые раны, но теперь наше самосознание стало другим. Поэтому я считаю своим долгом рассказать о событиях той поры, о погибших родных и близких и историю своего спасения. Я ничего не забыла. Мир должен знать и помнить. В моих рассказах, как в капле воды, отражена вся трагедия океана Катастрофы. Я видела равнодушные и деловые лица нацистских палачей. Долгое пребывание в непрерывной стрессовой ситуации, постоянная боязнь разоблачения (мы хорошо знали, что за этим последует) – всё это в совокупности отложило свой отпечаток на каждого из нас. Наши погибшие родители хотели, чтобы мы, оставшиеся в живых, были счастливы и достойно прожили жизнь. У каждого из нас впоследствии была трудная судьба, в большинстве своём нелёгкая сиротская жизнь, без родительской поддержки, без заботы и ласки. Достойно прожить – этот завет мы старались выполнить. В своём домашнем музее я постаралась сохранить сведения о тех людях, кого знала. Тех, кто прошёл ужасы войны. Тех, кто помогал мне, кому помогала я. Выжить. Выстоять. Вернуться к жизни».
Ниже приписано:
«Дорогая Людмила. “Радость Марии” я завещаю тебе. На долгую память. С кошками будет сложнее – реши сама, куда их пристроить. Была рада познакомиться с тобой и твоей мамой. Жаль, что времени для общения отпущено мало. Мне пора. Уже скоро.
Желаю вам счастья. Мирра Львовна Андреева.
P. S. Свою библиотеку и квартиру, что купил мне господин Июльский, я тоже завещаю тебе».
С размаху толкаю дверь в белую комнату.
Окружающий мир меняется в размерах. Выпукло-вогнутые волны слёз искажают действительность.
Действительность, где нет жизни.
Нет Мирры Львовны Андреевой.
Вот и всё.
Точка.
Точка.
Точка.
Точка.
Внезапно скрип открывшейся входной двери расставляет точки по своим местам.
С порога на меня смотрит взволнованный Вячеслав Иосифович Июльский.
– Людмила, а где же Мирра Львовна? Светлана Ивановна? Они в комнате? Передайте Мирре Львовне, что завтра к дому подключат все коммуникации.
– Я ненавижу вас, господин Июльский!
Точка.
Как больно, Господи. Как больно ставить точки.
* * *21 мая 1945 года. Местечко Мейнштадт, лагерь 30-го корпуса
21.50 по местному времени
– Читай, Вася, читай внимательно. У меня сестра в Минске осталась, три года ничего не знаю о родне. Может, в газете что важное?
Два бывших военнопленных – рядовые Иван Сидоров и Василий Губарев, находившиеся до отправки на родину в сборно-пересылочном пункте местечка Мейнштадт, сидели у костра и разглядывали газету, присланную сегодня Василию вместе с письмом.
– Смотри, Иван: «О положении в Минске». Обращение Пономаренко. 12 июля 1944 года. Москва. Товарищу Молотову В. М.
«За три года немецкой оккупации население города и сам город подверглись огромному истреблению и опустошению. Населения в Минске осталось 80–85 тысяч человек, до войны в городе насчитывалось 330 тысяч человек. Данные о злодеяниях немцев в Минске, которыми располагали правительство СССР и правительство БССР, полностью и неопровержимо подтверждаются массовыми могилами убитых людей и единодушными рассказами местных жителей, бывших свидетелями кровавых расправ. Жители города Минска рассказывают, что в течение всей оккупации ни на один день не прекращались казни, непрерывно вывозились люди для расстрела за город. Сотнями жителей вешали на улицах Минска, причём ни о каком следствии или обвинениях не шло и речи. Хватали людей на улицах, на базарах, в домах и казнили. Захватчиками в Минске убито, сожжено и повешено более 150 тысяч человек. Истребление населения г. Минска производилось с неслыханной жестокостью и цинизмом. Жители десятками тысяч сгонялись к окраинам Минска, где уже были подготовлены взрывами котлованы для трупов, и там производились массовые убийства. Значительное количество закапывалось ранеными и живыми. Детей, как правило, предварительно убивали переломом спинки, проломом головки или бросали в ямы живыми. Десятки тысяч минчан вышли 9 числа на очистку улиц от грязи и хлама. Зарыты убитые немцы, очищены улицы. Десятки тысяч людей работают над восстановлением железной дороги. 10 июля вечером в Минск прибыл первый поезд. В этот же день вышла республиканская газета “Звезда”. П. Пономаренко».
– Гады, что ж они наделали, фашисты проклятые? – Иван Сидоров обхватил голову руками и, стыдясь своих слёз, побрёл в сторону от поста.
Через минуту окрестности прошила автоматная очередь.
– Хальт! Стрелять буду!
Василий Губарев, подхватив автомат, побежал в сторону стрельбы.
– Вася, стреляй! Убегут, гады! Стреляй, мать твою!
Ещё через минуту на свет у костра вышли трое немцев с поднятыми руками. Один из них – с перевязанной грязно-серым бинтом головой – держал в руке костыль и показывал знаками, что ранен в левую ногу.
– Смотри-ка, Ваня, хорошо устроился фриц. Вишь, показывает, болеет, мол, идти не может. У, выродки! Теперь вы все больные. А как убивать детей наших, так здоровые были. Пристрелить вас – и дело с концом.
– Спокойно, Вася, сейчас капрал подойдёт. Разберёмся что к чему.
Иван Сидоров и Василий Губарев напряжённо вглядывались в лица задержанных.
Натужно шелестели ветками вековые дубы у дороги. В темноте майского вечера немцы напоминали уродливых птиц с тревожно развевающимися крыльями простых солдатских шинелей.
Подошёл капрал с шестью военнослужащими английской армии.
– What’s wrong? Who are you? Show your documents![44]
– Wir sind nicht das Militär. Zivilisten. Einer von uns würde verletzt[45].
Все трое достали документы.
– Which one of you speaks English?[46]
Тот, который был с костылём, подошёл к капралу.
– Where are you going?[47]
– We’re going back home[48].
Капрал внимательно изучил бумаги.
– Well, all right. You can go[49].
– Вася, что это они гутарят? Ты же вроде понимаешь… Сказать можешь по их тарабарщине? – Иван Сидоров внимательно вслушивался в интонации разговора патрульных.
– Так отпускают их. Говорят, всё нормально, хотя настораживает меня этот тип с перевязанной головой, – Василий Губарев посмотрел на задержанных, застегнул верхнюю пуговицу на гимнастёрке и подошёл к капралу:
