Станойка Копривица-Ковачевич - Поймать лисицу
Еще больше удивился и даже испугался Раде, когда вдруг обнаружил, что их не двое — есть еще и третий. Оказалось, в течение всего этого времени — и во дворе, и дома — мальчик не замечал, что на руках у женщины — ребенок. Только сейчас, когда тот вдруг запищал, Раде понял это. Но увидеть младенца не удалось: он был тщательно завернут, из пеленок слышался только голосок, слабый, как у котенка. Это был не плач и даже не хныканье, а нечто среднее, словно несчастное дитя понимало, что плакать надо тихо: ведь у него больше нет дома, а все окружающее — такое чужое, непонятное.
Раде глядел на молодую женщину, и его неотступно преследовала мысль: "Ей будет тяжелее всех…" Что-то заставляло его так думать — безграничная печаль в ее глазах, какая-то потерянность во взгляде, которым она смотрела на новорожденного. Лишь когда младенец снова запищал, она перевела взгляд на отца, а потом посмотрела на мать Раде, как бы спрашивая разрешения… Мать сразу же поняла, подошла к ней и тихо проговорила: "Покорми его, бедненького, видишь, он проголодался…" Отец только кивнул, весь съежившись, и отвернулся. Рука его, когда он пытался зажечь сигарету, дрожала. Раде снова посмотрел на молодую женщину. Осторожно приподняв ребенка, она положила его поудобнее, высвободила, расстегнув платье, белую, как жемчуг, грудь и приложила к ней новорожденного. Младенец зачмокал. Женщина склонилась над ним, нежно улыбаясь, дитя тоже улыбнулось ей, но, выпустив грудь, стало отчаянно ее искать. "А ведь пропадет дитя! — вдруг подумал Раде. — Пропадет вместе с ними…" Глаза мальчика наполнились слезами.
Ребенок нашел грудь, успокоился. К молодой женщине подошла мать Раде, протянула ей кружку молока. Сердечно поблагодарив, та медленно пила, не сводя грустных глаз со своего сокровища, нежно прижимая его к груди, и Раде чувствовал, что нет на свете такой силы, которая смогла бы разлучить их.
О многом еще думал мальчик. О том, что, как бы ни были несчастны женщина и ее дитя, все-таки этот младенец счастлив. Раде не понимал почему, но между молодой женщиной и ее ребенком существовало согласие, такое, какого он, Раде, никогда за свою короткую жизнь не испытал в отношениях с матерью. Но, наверное, его мать — несчастная, убитая невзгодами — никогда и не могла ему этого дать…
Впечатление сохранилось надолго, мальчик думал об этом и ночью, лежа без сна, и жалел, что рядом нет Йоле, с которым можно было бы поделиться.
На следующий день они уходили. Раде потянуло за ними, и он шел по склону до самого перевала. Он готов был идти вслед за пестрым платьем молодой женщины в тот далекий, неведомый мир, куда идет она со своим младенцем.
И мальчик вдруг осознал, что в том направлении, куда пошли они, движется вся многоликая масса людей — солдаты, женщины, старики и дети, — и ему захотелось пойти с ними. Раде с трудом пересилил это желание.
Но подсмотренное согласие между матерью и ребенком оставило глубокий след в душе. Со временем переживание становилось даже острее — мальчик ощущал это как обнаженную ноющую рану, и тем сильнее, чем больше мать замыкалась, предоставляя его самому себе.
Беженцы
Все произошло внезапно, хотя этого давно ждали.
Уже в течение многих дней Йоле наблюдал, как по дороге через, деревню нескончаемым потоком бредут беженцы. Некоторые заходят к ним, чтобы попросить воды, немного отдохнуть, затем отправляются дальше, удивляясь, почему они сами остаются.
Среди односельчан, как обычно, не было единодушия. Одни доказывали, что надо немедленно уходить, другие возражали, что надо, мол, собрать последние плоды в саду, последние овощи в огороде.
Йоле надеялся, что ему удастся уговорить мать. Рассказал ей о Марко, о том, что тот предложил, но она стояла на своем. Если уходить, то уходить со всеми. Они всегда зависели от других, ведь у них не было ни лошади, ни телеги, а ей хотелось взять с собой хоть что-нибудь из вещей.
Наконец решили, что завтра двинутся в путь. Но среди ночи вдруг проснулись от стука в дверь и услышали крики: "Усташи, спасайтесь!.."
Сон как рукой сняло. Йоле собрался быстрее всех и стал помогать Раде и матери. Раде расплакался.
— Молчи, ни звука! — приказал Йоле.
В маленькое окошко, что выходило на гору Дебеляча, он разглядел спускающуюся по склону темную колонну, хорошо видную в лунном свете.
— Быстрее, бегом! — подгонял Йоле.
Мать хотела за чем-то вернуться, но он не пустил. Сунув ей в руки два сложенных рядна, прихватив котелок, Йоле выскочил во двор.
В деревне поднялась паника. Слышались возбужденные голоса, ржание лошадей, скрип телег.
На околице, куда уже вступила колонна усташей, раздался выстрел.
— Скорей! — крикнул Йоле. — Лезь через забор!
Он подтолкнул Раде и, схватив мать за руку, перетащил ее в сад.
— Эй, остановитесь, православные, мы вам ничего худого не сделаем!
Над головами просвистела пуля.
— Не дадимся, фиг вам! — проговорил Йоле, подбегая к забору на другой стороне сада.
Он подождал мать с братом, помог им перебраться через забор, и они помчались по дороге вместе со всеми. Рядом прогрохотала телега. Слышен был гул голосов, кто-то кого-то звал, плакал ребенок.
— Быстрей, быстрее же! — торопил Йоле.
Мать задыхалась.
— Не могу больше, сынок, — сказала она, останавливаясь. — Вы бегите, оставьте меня.
Йоле огляделся. Люди бежали, похожие в лунном свете на темные призрачные тени.
— Еще что выдумала! Так мы тебя и оставили, — сказал мальчик, взял мать под руку и потащил дальше.
Через заросли можжевельника, казалось, продирались целую вечность, сил больше не было. Но когда Йоле, оглянувшись, увидел, как двое в черном пытаются перерезать дорогу бегущим, у него словно крылья выросли.
— Держись-ка за мой ремень, мама, — приказал он и почти понес ее на руках. — Давай побыстрее! — прокричал он Раде. — Беги впереди меня!
— Стой! Стой, тебе говорят! — послышался позади окрик.
Топот усилился, над головами вновь просвистела пуля.
— Бери их живьем!
— Потерпи, мама, — сказал Йоле, тяжело дыша. — Только до Маричевой горы, там глубокая лощина и лес…
Тот, в черном, который преследовал их, видно, поскользнулся. Что-то покатилось, звякнуло о камень оружие, послышались ругательства. "Шею, гад, сломал!" — подумал Йоле, уже взбираясь на скалу.
— Сюда, сюда! — позвал он, чтобы мать и Раде не останавливались.
Они скатились по склону, обдирая кожу о колючки можжевельника, и наконец очутились в лощине. Ветви деревьев сомкнулись над их головами.
Долго не могли прийти в себя. Отдышавшись, Йоле вскочил и рванулся по склону наверх. Мать бессильно протянула руку, что-то хотела сказать, но у нее пропал голос, и она издала лишь слабый стон.
Мальчик, как кошка, вскарабкался по склону, прижался к земле, огляделся. Сначала ничего не было видно, потом он заметил, как неподалеку над землей поднялась голова. Разглядев лежащих в траве людей, Йоле встал. Это был их сосед Момир с двумя дочерьми.
— Сюда, сюда! — крикнул он. Они тоже заметили его. Как испуганные лошади, тяжело дыша, поспешили к нему. — Спускайтесь вниз, — сказал Йоле.
Он снова огляделся — фигур в черном нигде не было видно — и повернул за Момиром. Слышалось сопение, хруст веток, иногда срывался и гремел по склону камень. Наконец они спустились вниз. Никто не мог вымолвить ни слова, слышалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание.
Потом Момир, все еще ловя ртом воздух, проговорил:
— Ну, гады… Чуть было не схватили.
— Пойду посмотрю, убрались ли те двое, — сказал Йоле, вставая.
Момир прислушался, задержав дыхание. Кругом стояла тишина.
— Я сам посмотрю, — сказал он и пополз наверх.
Но Йоле не отставал от него, тоже вскарабкался по склону и залег рядом за кустом можжевельника. Оба напряженно вглядывались в ночную мглу, вслушивались в далекие крики и еле слышные отсюда хлопки выстрелов, доносившиеся то из их, а то из соседней деревни. Потом все как будто стихло.
— Кажется, пронесло, — прошептал Момир.
И только он это сказал, как тишину вновь разорвали выстрелы, крики, а над крышами взвилось пламя.
— А-ах, сволочи!.. Они подожгли наши дома!
Вскочив, Момир и Йоле смотрели, как поднимается дым, заволакивая их деревню.
— Что ж нам теперь делать? — спросил мальчик.
Момир обнял его за плечи, не отрывая взгляда от разраставшегося пожара.
— Сожгут все дотла, — вымолвил он, — палачи!..
— Куда нам теперь деваться? — повторил мальчик.
— Надо уходить, — сказал Момир и, точно спохватившись, стал спускаться в лощину.
Их обступили.
— Они подожгли деревню, — сказал Момир, растерянно оглядываясь.
Дочери повисли у него на шее, старшая, Ела, плакала.
— Идемте-ка подальше отсюда!
— Проклятые, покарай их господь!
