Мицос Александропулос - Ночи и рассветы
С Космасом Исидор держался осторожно. Однажды он пришел в магазин пьяный и стал срывать злость на Манолакисе. Когда остроты были израсходованы, он схватил линейку и кинулся на старика. Манолакис заплакал, а Анастасис взвыл от удовольствия и с хохотом стал кататься по мешкам. Зрелище было отвратительное. Космасу стали невыносимо противны эти люди. «Как тебе не стыдно! — сказал он Исидору. — Неужели в тебе нет ничего человеческого?» Исидор вскипел: до этой минуты никто в магазине не осмеливался ему перечить. «Я тебя увольняю! — крикнул он и замахнулся на Космаса линейкой. — И если ты еще раз пикнешь, я так тебя изобью, что не встанешь!» Космас поднялся, вырвал у Исидора линейку и, взяв его за плечи, усадил на стул. Исидор струсил. «Извини, брат… Я зарапортовался!»
С тех пор Исидор стал осторожнее. Но сейчас его уязвило, что Джери пришел пригласить Космаса, и он не смог сдержаться.
— Вот, значит, как! — ворчал он. — А нас этот сводник не пригласил…
— Исидор, — спокойно ответил Космас, — знаешь…
Но он не успел закончить фразы. В магазин вошел грузчик Андреас, здоровенный детина из Петралон. Его стоянка находилась напротив, и он перевозил все их товары. Андреас вытащил из-за пазухи бумажку и положил ее на стол перед Исидором.
— Хозяин! — сказал он шепотом. — Посмотри! Вся площадь в этих листках.
— Что это такое, Андреас?
— Прокламации.
— Ба! Постой-ка у двери!
Андреас сел у дверей сторожить.
— Потихоньку, Исидор, потихоньку, сынок! — пробормотал Манолакис и навострил уши.
Исидор начал читать:
— «Из глубины нашей трехтысячелетней истории на тебя смотрят предки — герои и мученики, борцы Марафона и Саламина, борцы двадцать первого года, герои Албанских гор. Не посрами своей истории, не предай самого себя. Встань в ряды борцов за свободу! Вперед! Все греки, все люди этой земли, объединяйтесь в Национально-освободительный фронт!»
— Где ты нашел это, Андреас? — спросил Исидор.
— Здесь, говорят тебе. Вся площадь засыпана!
— Читай дальше, сынок! — попросил Манолакис.
— Не нарваться бы на беду…
— Какая еще беда? — крикнул от двери Андреас. — Я смотрю в оба.
— Дай сюда! — Космас протянул руку.
— Погоди ты! — Исидор продолжал: — «Будьте дисциплинированны, действуйте активно и целеустремленно, собирайте средства для национально-освободительной газеты. Будьте готовы к жестокой борьбе и к любым жертвам».
В магазин вихрем ворвался Анастасис.
— Черт вас побери! Загубили вы меня! Кругом обыски! Давай сюда! Давай сюда!..
Анастасис выхватил прокламацию, сунул за пазуху, потом вынул и запрятал в мешок. Он не находил себе места: выглянул на улицу, вернулся в магазин, снова вытащил листок и разорвал его на мелкие кусочки. Манолакис делал вид, что укладывает мешки. Исидор выскользнул за дверь и исчез.
Анастасис заметил в дверях Андреаса.
— Кто это принес, а? Это ты принес, чертов сын?
Андреас взглянул на него с угрозой.
— Послушай, Анастасис, придержи-ка лучше язык!
— Не видать тебе больше у нас работы, выродок, большевик проклятый!
— Не кричи!
Андреас подошел к Анастасису и припер его к стене.
— Не кричи, а то получишь! — И он поднял ручищу. — Пошел ты со своей работой…
— Ну хорошо, Андреас…
— Еще бы не хорошо!
Стычку прервали выстрелы, раздавшиеся где-то неподалеку. Поднялся шум, крики, женский плач. Улица перед магазином наполнилась народом. Одни бежали к площади, другие оттуда. Космас бросился к выходу. В дверях он столкнулся с Исидором.
— Назад! — крикнул Исидор, желтый, как воск. — Там кого-то убили.
Космас выбежал на улицу. Мужчины и женщины жались к тротуару, по площади расхаживал патруль — человек десять в штатском, вооруженных пистолетами. На углу улицы Мьяулиса повалили на землю какую-то женщину и зверски избивали ее. Она кричала, называя их убийцами, трусами, предателями. Вдруг из переулка Эсхила донесся душераздирающий крик, и люди расступились, пропуская рыдающую девушку. «Это его сестра! — кричали с тротуара. — Это его сестра! Дайте ей пройти!» Космас понял, что девушка — сестра убитого. Он знал ее — она продавала орехи на площади.
Полицейские с пистолетами преградили ей дорогу, но она, не обращая на них внимания, рвалась вперед. Раздались крики:
— Убийцы! Пустите ее попрощаться с братишкой!
— Руки прочь!
Девушка с плачем побежала через площадь, к улице Мьяулиса.
Кто-то взял Космаса за руку.
— Что здесь происходит?
Это был торговец маслом с улицы Эврипида. Ему ответила женщина:
— Мальчика убили.
— Мальчика? За что?
— Он раздавал какие-то бумаги.
— Ничего он не раздавал. Не могут справиться с мужчинами, вот и убивают детей и женщин.
— Боже мой!.. Греки убивают греков!
— Это не греки! Это продажные собаки!
Космас обернулся, но так и не увидел лица женщины, сказавшей последнюю фразу. В толпе быстро промелькнул ее платок.
По улице Святого Димитрия, непрерывно гудя, промчался грузовик. Он был битком набит жандармами спецслужбы. Люди прижимались к стенам, чтобы открыть проход в узкой улице. Подъехав к площади, машина остановилась, жандармы, соскочив на мостовую, принялись поспешно подбирать листовки, усыпавшие землю.
* * *О прокламациях говорили и на вечере в салоне Кацотакиса.
Когда Космас вошел, зал был уже полон. Большинство гостей были ему незнакомы. Кроме семьи судьи он знал только Беваса, двух торговцев маслом, магазин которых находился напротив лавочки Исидора, еще одного торговца сыром, который, как говорили, имел в Эпире большое поместье и несколько тысяч овец, и господина Карацописа — во время диктатуры он был мэром у себя на родине, а сейчас снимал неподалеку подвал и торговал изюмом. Ходили слухи, что Кацотакис прочит его себе в зятья.
Кити не было видно.
Старик Кацотакис утопал в большом кресле. Он торопливо улыбнулся Космасу и повернулся к лысому толстяку, сидевшему рядом.
— Да, да! — говорил он лысому господину. — Эти люди несут мученический крест. История их оценит.
Все были поглощены разговором. Но ораторствовал по преимуществу Кацотакис. Остальные поддакивали. «Да, да, — говорили они, — это очень патриотично со стороны правительства — взять в такой момент управление страной в свои руки. Что было бы без них? Неразбериха, хаос, разруха! Немцы разыскали бы каких-нибудь бродяг и поставили бы их у власти. Или объявили бы страну протекторатом. А сейчас в правительстве люди, с которыми можно найти общий язык, которые понимают тебя и которых ты тоже понимаешь, люди авторитетные, умеющие настоять на своем и не уступающие даже немцам». Все были согласны с этим. Но старик Кацотакис хотел, чтобы ему слегка возражали, и тогда бы он мог с блеском развить свою мысль.
— Вот ты, дорогой мой господин Лефтерис, не хочешь поступиться личными интересами ради общества. Я тебя вполне понимаю. Тебя возмущает, что в правительство вошел Мутусис…
— Но ведь это шарлатан, господа! — сказал лысый, и его щеки вспыхнули.
— Согласен! — ответил Кацотакис, подаваясь вперед всем телом. — Совершенно согласен. И могу сообщить вам, господа, что…
— Позвольте мне на этот счет заметить, — прервал его Карацопис. — У меня есть что сказать по данному вопросу. Когда я был мэром, я имел счастье много раз посещать покойного президента и вести с ним беседы. Ну, и его мнение о генерале Мутусисе…
— Знаю, знаю! — вмешался господин с усиками, сидевший напротив Кацотакиса: — У президента было отнюдь не лестное мнение о Мутусисе и о многих других.
— Спору нет, — снова взял слово старик. — Но интересы общества превыше всего. Я могу сообщить вам следующее. О формировании правительства было объявлено тридцатого апреля. Двадцать девятого вечером я позвонил генералу. Я протестовал против назначения Ливератоса на пост министра юстиции. Для этого было много оснований…
— Знаю, знаю! — снова воскликнул усатый.
— Да. Ну ладно. Так вот, Георгос рассмеялся и сказал мне буквально следующее: «А кого я еще поставлю? Я одобряю твою осторожность, Андреас, — Кацотакис попытался передать медленный ритм речи генерала, — я тоже не забыл старое. Но время не терпит. Не будем путать личное с общественным. Так нужно во имя родины, Андреас!»
— Но в таком случае… — вступил в разговор один из двух торговцев маслом и подпрыгнул на стуле.
Кацотакис улыбнулся и поощрительно кивнул ему головой.
— Но в таком случае, господин Андреас, как вы объясните враждебную позицию Лондона?
Кацотакис, лысый господин и господин с усами обменялись улыбками. Улыбнулся и Карацопис, но этого никто не заметил.
— Гм! — произнес Кацотакис и глубокомысленно опустил веки.
