Абрам Вольф - В чужой стране
— … Таким образом, после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда. В ходе наступления наших войск разгромлены…
Тягунов совсем забыл о том, что ему нужно записать последние известия. Карандаш валяется на полу. Да и зачем записывать? Каждое слово западает в сердце на всю жизнь.
Передача последних известий окончена. Он отрывается от приемника. «Скорее к товарищам, скорее сообщить радостную весть!» Но он сдерживает себя. Нет, время еще есть, надо послушать, что говорят Лондон, Нью-Йорк, Швейцария…
Вращая ручку, Тягунов все время прислушивается: не гремит ли замок калитки. Только шесть-семь секунд требуется для того, чтобы дойти от калитки до двери канцелярии. За эти шесть-семь секунд надо успеть выключить приемник, переключить диапазон, перевести стрелку на Берлин и закрыть ящик. Все рассчитано, продумано каждое движение. Если работать быстро, останется еще в запасе одна-две секунды. Надо только услышать звук открываемого замка, звон цепей.
Несколько дней назад Бещиков чуть не был застигнут комендантом — часовой не закрыл калитку, рассчитывая, что писарь скоро пойдет обратно. Оставлять калитку открытой для немцев безопасно: если писарь и вздумает бежать, то он все равно наткнется на часового. Но открытая калитка делала опасным прием последних известий. Надо было заставить немцев закрывать ее на замок.
На помощь пришел работающий в канцелярии бельгиец Юресен, член Белой бригады. Выбрав подходящий случай, он завел с лагерь-фюрером разговор о достоинствах солдат различных армий.
— Я считаю, что самые исполнительные и дисциплинированные солдаты — это негры, — сказал Юресен.
Лагерь-фюрер взбесился. Как этот «паршивый бельгиец» может с кем-то сравнивать немецких солдат, да еще с этими «скотами неграми»! Лагерь-фюрер готов был накинуться на бельгийца с кулаками. Но Юресен этого только и ждал.
— Я не спорю, герр лагерь-фюрер, не спорю… Но вчера был такой случай. Я задержался вечером в канцелярии, выхожу и что вижу? Калитка открыта! Прошел, а часовой меня даже не заметил. Сегодня я пришел пораньше, в канцелярии еще никого не было. А калитка опять открыта!
— Врешь, Юресен. Немецкие солдаты так не делают! Врешь!
— Ну, значит, тут на посту стоял негр!
На другое утро, когда Тягунов прошел через калитку, солдат мгновенно закрыл за ним дверь на замок.
— Боишься, что убегу? — бросил ему Тягунов.
— Что там убежишь! Вчера комендант такую сигару вставил за эту калитку, что до сих пор чешется…
Теперь можно не опасаться. Тяжелый замок с цепью гремит так, что слышно за километр. Сигнал надежный!
Приняв известия, Тягунов достает из-под шкафа карту Европейской части СССР, ее передал Купфершлегер. Из предосторожности пометки на карте не делаются, но и одного взгляда на нее достаточно, чтобы отчетливо представить обстановку на советско-германском фронте.
… Утренняя смена еще не ушла. Пленных строят во дворе лагеря, пересчитывают. Переводчик Комаров сообщает сводку главного штаба германских вооруженных сил — это он делает по приказу «воспитателя» Шрейдера. Комаров уже получил сведения от Тягунова. Под видом немецкой сводки он передает сообщения Москвы.
Этот день принес Тягунову еще одну большую радость: Ременников сообщил, что связь с подпольной группой, действующей самостоятельно, установлена.
— Вам надо встретиться с Тюрморезовым. Руководит группой он. И он настаивает на встрече со старшим.
— Тюрморезов? — удивленно, с недоверием проговорил Тягунов.
— Да, он. Рабочий № 186.
— Знаю, знаю… Тюрморезов! Я его считал… Да, попробуй догадайся!
— Но ведь встреча со старшим писарем, которому покровительствует сам комендант, для него тоже будет неожиданностью!.. — усмехнулся Ременников.
При встрече Тягунов и Тюрморезов решили объединить подпольные организации и согласовали цели и задачи борьбы: противопоставить немецкой и власовской пропаганде большевистскую пропаганду, информировать военнопленных о положении на фронтах и о международном положении; организовывать прямой саботаж и диверсии; организовывать побеги военнопленных и создавать на территории Бельгии советские партизанские отряды; всю работу проводить в тесном союзе с бельгийскими подпольными организациями, прежде всего с Айсденским подпольным комитетом коммунистической партии Бельгии.
Тюрморезов вошел в руководящее ядро организации, сообщил рабочие номера членов своей группы. Теперь в организации стало девяносто четыре человека.
Меницкий проходит проверку
Тюрморезов восьмой день лежит в лагерном лазарете: поранил в шахте ногу. Рана небольшая, она могла бы уже затянуться, но он усердно растравливает ее кислотой.
От долгого лежания на жестком соломенном тюфяке болят бока. Тюрморезов поднимается, выходит в коридор. В кабинете врача идет прием больных. Дверь приоткрыта, Тюрморезову видна почти вся небольшая комната, полная людей. Осматривает больных бельгийский врач Кюперс — высокий, седобородый старик. Справа за столом врача сидит русский переводчик Меницкий, а слева немецкий санитар ефрейтор Дерфель, контролирующий работу врача. Кюперса можно было бы и не контролировать, он служит немцам не за страх, а за совесть. Из десяти больных дает освобождения двум-трем — не больше. То и дело из кабинета доносится его громкий, сердитый голос: «Але, работать!»
Первое время прием больных вели еще два бельгийских врача, Фаллес и Декстерс. Они освобождали от работы всех, кто приходил в лазарет, больных и здоровых. Каждый день тогда не выходило на работу до двухсот военнопленных. Гитлеровцы переполошились, в лагерь приехал немецкий врач, осмотрел больных и из двухсот сто семьдесят отправил в шахту. Фаллесу и Декстерсу, к большому удовольствию Кюперса, запретили вести прием больных в лагере и перевели их в амбулаторию шахты. Кюперс теперь хозяйничает в лазарете один.
К столу врача робко приближается очередной больной, держит в руках серую, наполовину истлевшую рубашку. Все его исхудавшее тело усыпано огромными красно-синими фурункулами. Фурункулезом страдают почти все пленные. Ночами в бараках не утихает стон, люди, измученные тяжелой работой, не могут уснуть.
Кюперс окидывает прищуренным и каким-то хищным взглядом тело больного, поворачивает его спиной к свету. Не отрывая глаз от спины больного, берет скальпель и коротким, резким движением руки запускает его в тело больного. Пленный исступленно кричит, изгибается от боли, тело его покрывается потом, но Кюперс только крепче стискивает плечо больного и, прищелкивая от удовольствия языком, снова и снова запускает тонкий блестящий нож. Исполосовав спину пленного, Кюперс толкает его:
— Але, работать!
У стены, молча, с ненавистью наблюдая за Бородой, как зовут Кюперса в лагере, стоят человек десять-двенадцать пленных. Во рту у них торчат термометры. Немецкий санитар, лично измеряющий температуру, не разрешает ставить градусники под мышку.
— Эти русские шельмы нагоняют температуру! — ругается он. — Ловко подстукивают, канальи… Но меня не проведешь, нет!
Но санитара все-таки надувают. Отправляясь в лазарет, пленный наполняет кипятком фляжку и прячет под куртку. Улучив момент, он берет в рот немного горячей воды. Вставляя в рот градусник, одновременно сглатывает воду. Температура тридцать девять с десятыми…
У двери стоит татарин Семенов. Он потирает плечо, морщится от боли и тихо стонет. Все плечо у него синее. «Здорово парень работает!» — усмехается Тюрморезов, наблюдая за Семеновым. Тюрморезов знает, как делаются такие «ушибы». Надо только достать синий и коричневый карандаши, умело натереть… Рядом с Семеновым с забинтованной рукой стоит Павел Яковлев. Худое, изможденное лицо его мертвенно бледно. Яковлев подставил под колесо вагонетки левую руку. Сорвало ногти, мясо до костей… Так делают многие. Лучше изувечить руки, чем этими руками добывать врагу уголь.
В лазарет идут и идут люди. Всех сразу к врачу не пускают, пленные толпятся в коридоре. Появляется старший лейтенант Дубровский. Дубровский — единственный, кто получает указания непосредственно от Тюрморезова. Даже старшие групп и звеньев не знают, что Тюрморезов в руководстве подпольной организации.
Они отходят в конец коридора. Дубровский информирует о делах на шахте, получает новые задания. Лазарет — самое безопасное место для таких встреч.
Из кабинета врача выходит переводчик Меницкий.
— Ну, как с этим? — спрашивает Дубровский, показывая на него взглядом.
— На разговор не идет. Не прощупаешь… Кажется, сволочь.
Кюперс орудует с такой быстротой, что через полчаса прием уже заканчивается. Четверо больных, и среди них Яковлев, остаются в лазарете. Меницкий отводит их в палату.
