Абрам Вольф - В чужой стране
— Положите на место.
Меницкий осмотрел карточки. Все они были с пометками…
На другой день он вынес из управления лагеря список, в котором значились фамилии и адреса агентов контрразведки. Меницкий надеялся как-нибудь переправить список через линию фронта.
Но за ним уже следили. Латышский переводчик, действовавший по заданию третьего отдела, обнаружил в карточках подделку: Меницкий записал четырех советских офицеров-летчиков рядовыми солдатами. К счастью, до обыска он успел изъять и уничтожить список вражеской агентуры. Меницкого избили, бросили в тюрьму, а потом отправили в Германию, в лагерь под Дрезденом.
Попав в Айсден, он скоро стал переводчиком в лазарете. Его рекомендовал туда Тягунов, рассчитывая вовлечь в организацию. Но именно Тягунова Меницкий особенно остерегался. Попытки Тягунова и работавших с ним писарей вызвать его на откровенный разговор казались Меницкому провокацией. Чудом избежав расстрела, он теперь проявлял острую настороженность, готов был в каждом подозревать агента гестапо. Но Меницкий не отказался от борьбы. Он снова стал работать. И снова — один.
Когда в лазарете вели прием бельгийцы Фаллес и Декетерс, Меницкому было легко действовать, требовалось только подсказать бельгийцам, чтобы они не скупились, освобождали как можно больше людей и не писали заключений «не годен для подземной работы» (всех, кто признавался негодным для работы под землей, немцы немедленно отправляли в концлагеря, на верную смерть).
Но когда прием стал вести один Кюперс, число освобожденных резко сократилось. Договориться с Бородой было невозможно. Однако Меницкий все-таки не терял надежды.
Изучая кривую изменения количества освобожденных от работы за две недели (выходной давался раз в полмесяца), он обнаружил такую особенность. В понедельник число больных было от 40 до 70 человек, в последующие дни оно поднималось от 150 до 180 человек, а в понедельник, после отдыха, снова резко падало. И так повторялось каждые полмесяца. Это объяснялось тем, что к концу двух недель люди совершенно обессиливали, внимание их притуплялось, и это приводило к травмам, ранениям. Увеличивались и заболевания, особенно простудные. Но в лагере находились люди молодые, физически крепкие, которые смогли выжить в лагерях смерти, в фортах Каунаса.
Отдохнув день, основная масса освобожденных поправлялась, и врач выписывал их на работу.
Меницкий установил и другое. Немецкое медицинское начальство, от санитара до штабного врача, штабартца, проверяет правильность освобождения от работы только тогда, когда количество больных достигает большой цифры.
Он решил действовать. Техника его была очень простой. В субботу, когда число больных становилось предельно большим, он давал в лагерь правильные сведения, ничего не изменяя. Но в понедельник, когда Кюперс освобождал только 40 человек, Меницкий передавал в лагерь список, в котором была другая цифра—135. Кюперс об этой цифре ничего не знал, освобождение в карточке больного не записывалось, списки посылал сам Меницкий. Во вторник и в последующие дни цифра освобожденных понемногу снижалась — на четыре-пять человек.
Немецкий санитар Дерфель, просматривая сводки, вручаемые переводчиком, был доволен.
— Смотри, Меницкий, как у нас хорошо идут дела. Вчера было 135 больных, а сегодня уже 128… Если дальше так пойдет, то наши неприятности со штабартцем кончатся. Верно я говорю, а?
Ефрейтор оставался веселым до субботы, пока числа больных по сводкам убывало. В субботу же, когда количество освобожденных резко возрастало, он хватался за голову. Приезжал штабартц, и начиналась поголовная проверка больных. Но все больные действительно оказывались больными — либо температура, либо травма.
Неприятности Меницкому доставляли только сами больные. Кюперс отправлял их на работу, а вечером им объявляли, что они в списке освобожденных. По лагерю пошел слух, что это «работает» переводчик Меницкий. Его стали осаждать военнопленные. Но Меницкому ничего не оставалось делать, как заявлять, что он никого от работы не освобождает, что на это имеет право только врач. Люди отходили от него с обидой, с затаенной злобой.
Какие-то слухи дошли до старосты лагеря Федулова, «русского коменданта», как все его называли. Он заподозрил, что среди освобожденных от работы оказывается немало здоровых. Федулов — военнопленный, но он из кожи лезет вон, стараясь выслужиться перед гитлеровцами. Десятки советских людей он выдал гестапо, отправил в лагеря смерти.
Однажды Федулов пришел в лазарет и самым дружеским тоном, заискивающе стал объяснять ефрейтору Дерфелю, что если бы он, Дерфель, почаще обращался к «русскому коменданту», то ему было бы гораздо легче работать, он смог бы сразу покончить с симулянтами.
Федулов плохо говорил по-немецки, ему пришлось объясняться с Дерфелем с помощью Меницкого. С первых же слов «русского коменданта» переводчик почувствовал опасность. Если Федулов сдружится с Дерфелем, получит доступ в лазарет, то его, Меницкого, могут быстро разоблачить. Федулов хитер и опытен.
Осторожно подбирая выражения, так, чтобы не понял Федулов, знавший отдельные слова, Меницкий перевел речь «коменданта»:
— Я — русский комендант. Почему вы без моего ведома выписываете на работу больных? Я требую, чтобы вы впредь согласовывали все свои действия со мной.
Дерфель вскочил, как ошпаренный, сжал кулаки.
— Я еще не сошел с ума, чтобы слушать приказы военнопленного коменданта. Вон из лазарета!
Меницкий перевел несколько мягче:
— Дерфель говорит, что знать тебя не желает, убирайся ко всем чертям и не попадайся ему на глаза.
Федулов попытался возражать, но Дерфель в ярости накинулся на него:
— Вон! Вон!
«Комендант» пулей выскочил из лазарета.
— Идиот! Скотина! — долго еще не мог успокоиться ефрейтор. — Я ему покомандую, я ему…
В лазарете всегда находилось не меньше двадцати тяжелобольных. Гитлеровцы держали их на голодном пайке. Лишний бачок чечевичной похлебки (Траксдорф сдержал свое слово) был плохой поддержкой истощенным, больным людям. Надо было где-то доставать для них продукты. Меницкий решил действовать через Фаллеса и Декстерса.
С врачами бельгийцами он встречался ежедневно, когда приводил в амбулаторию военнопленных, получивших в забоях травмы. В амбулатории переводчика знали к всегда встречали радушно.
— Браво, русский! — первым приветствовал Меницкого старший фельдшер Жан, совсем уже седой, но очень подвижный человек. Он сердечно любил русских и открыто презирал гитлеровцев. В осенние месяцы 1942 года, когда гитлеровцы тщетно пытались взять Сталинград, Жан каждый раз встречал Меницкого радостным возгласом: Вот уже два месяца, а Сталинград не капут… Вот уже три месяца, а Сталинград не капут!» Когда Жан узнал о разгроме фашистов под Сталинградом, он от радости чуть не задушил Меницкого в объятиях. Жестикулируя и сверкая глазами, он восторженно восклицал: «Немцам капут! Немцам капут! Браво, русский, браво!»
С тех пор он всегда приветствовал Меницкого словами: браво, русский!», не обращая внимания на косые взгляды другого фельдшера — Жака, обрюзгшего угрюмого старика.
Вести откровенные беседы в присутствии Жака опасно. К тому же в кабинете врача постоянно торчит немецкий санитар-контролер. Фаллес, познакомившись с Меницким поближе, предложил ему изучить французский язык.
— Я валлонец[1], будем говорить на французском. Знание еще одного языка вам не помешает! — На другой же день он вручил Меницкому словари и учебники грамматики.
Этот маленький худощавый валлонец с курчавой и черной, как у негра, шевелюрой обладал поразительной энергией и смелостью. Постоянно находясь под контролем немецкого санитара, в окружении медицинского персонала, он в короткое время установил связь со многими русскими и всем им помогал. Но Фаллес никогда не раскрывал своих связей, ни одному из русских он не говорил о контакте с другими военнопленными.
Меницкий считал, что ему первому удалось близко сойтись с Фаллесом. Он держался осторожно, старался получить от доктора помощь так, чтобы тот не догадался о его работе, целях. Но Фаллеса, опытного подпольщика, трудно было обмануть. Наблюдая, как Меницкий тонко «подбирается» к нему, врач с улыбкой думал: «Если бы ты знал Фаллеса, его дела…» На счету валлонца было немало крупных диверсий, в том числе взрыв компрессорной. Позже, когда Тягунова, Тюрморезова, Комарова не стало в лагере и Меницкий оказался во главе подпольной организации, когда он и Фаллес стали большими друзьями, Меницкий узнал подробности этой диверсии. Взрывчатку доставила из Брюсселя жена Фаллеса. По дороге поезд, в котором она ехала, был оцеплен эсэсовцами, и все пассажиры подверглись поголовному обыску. Но храбрая бельгийка проскользнула под носом у эсэсовцев и благополучно доставила взрывчатку в Айсден. Фаллес пронес взрывчатку в шахту и в своем кабинете передал подпольщикам. Мины были заложены под все шесть компрессоров, но один компрессор уцелел — не сработала мина. Спустя несколько месяцев гестаповцам удалось схватить одного из диверсантов — бельгийца. Он погиб, никого не выдав…
