Илья Чернев - Семейщина
— Ты не кричи! — рассердился Никишка. — Чей это хлеб, чьи трудодни, как не мои с Груней!
Все ополчились на него: сыновья, жена, — на их стороне сила и право; ворча и охая, Аноха Кондратьич уступил, согласился на покупку велосипедов.
— Хэка, паря!.. Сегодня им — самокаты, завтра еще чего-нибудь вздумают, — заскрипел он, впрочем, уже безо всякого раздражения. — А через год заставят ероплан куплять. Дак и заставят — куда денешься!
2Лето тридцать пятого года выдалось сырое и холодное, хлеба созревали медленно.
— Когда же тепло нынче будет? — говорили никольцы. — Так поди и не увидим лета.
И впрямь — неприметно промелькнуло оно, будто и не было его совсем. И, глядя на зеленые загривки тугнуйских увалов, старики покачивали головами:
— Зелено кругом, кабы мороз не приспел.
Извечная тревога за судьбу урожая слышалась в этих вздохах. Особенно выделялись своей яркой зеленью обширные массивы совхоза «Эрдэм» на низу Тугнуя. Впервые в этом году так широко размахнулся совхоз, получивший семеноводческое назначение.
— Что я говорил! — чмыхал Аноха Кондратьич. — Где построились! На гиблом месте… Сколь денег загублено… постройки, машины. Доведется им одну зеленку убирать… Эх, горюшко!..
Он ворчал насчет неразумия начальства, — почему не спросило оно совета у семейских стариков, прежде чем выбирать место для совхоза, костил односельчан, нанявшихся в «Эрдэм», — то-то заработают они нынче! Пуще всех доставалось, конечно, суматошному зятю Хвиехе: о нем старик вспоминал неизменно, когда речь заходила о совхозе. Уже полгода, как Хвиеха навсегда обосновался там, — ушел из деревни, крепко обидевшись на Изота, на Епиху, на всех, кто не признал его заслуг в разоблачении врагов, да еще насмеялся над ним.
— Был голым, голым и останется, — говорил Аноха Кондратьич. — И Улитка-то дура — куда с ним потянулась, изведется, ребятишек намает…
Не верил Аноха Кондратьич в тугнуйский низ — сроду там хлеб не родился. Не жить тому совхозу, и хоть сотни машин пригони, не поможет: не в машинах счастье — в земле…
Всем принесло изрядно хлопот холодное лето. Мартьян Яковлевич жаловался, что опытные его поля плохо приняли семена новых сортов пшеницы. Епиха, Гриша Солодушонок, Домнич, качественники то и дело объезжали массивы, осматривали посевы. Иногда они прихватывали с собою участкового агронома, наседали на него, — что ж он в конце концов посоветует? От постоянного беспокойства и частой беготни Епиха снова начал покашливать. Всем, хватало забот…
Однако больше, чем другим, выпало хлопот на долю председателя сельсовета. Изот с утра седлал свой самокат и расставался с ним окончательно лишь поздним вечером.
Изот твердо помнил прошлогодний урок: не вмешайся он в закоульские дела, гнила бы артель неизвестно до каких пор, это он помог ей очиститься от зловредной погани. В первые же дни своей работы в совете он, выполняя директиву партии, стал вплотную к колхозам, — не обязан ли он еще крепче войти в их жизнь после того, как его труды дали столь блестящие результаты и авторитет его среди артельщиков и в деревне внезапно вырос, стал непререкаемым? Утренние часы Изот проводил в полях — на Стрелке, на Модытуе, на Дыдухе. Не повредил ли хлеба ночной заморозок? Как растут они? скоро ли начнут колоситься? Все это было важно для него, все надо было проверить самому, а не только слышать от Домнича и Гриши-Солодушонка. Ради этого он отмахивал на своем самокате не один десяток километров. Часто сопровождал он артельных председателей, агронома, работников МТС в их поездках по массивам. Часто сам подбивал Домнича и Гришу: не пора ли, дескать, поглядеть, что делается на Кожурте? С ним соглашались: пора, — и ехали с ним. Днем Изот обязательно заглянет в машинный амбар амбар или на конный двор, — ладно ли готовится народ к уборке? — пройдется по двору, все осмотрит, поговорит с артельщиками — и едет дальше.
Ничего не оставлял Изот без внимания не проходил мимо мелочей. Артельщики любили его, шли к нему со своими невзгодами, расспросами — знали: ни от чего не отмахнется председатель совета.
А у Изота и помимо артельных дел всякой другой работы хватает. Вот стали куролесить единоличники: не платит мужик налоги, на уговоры не поддается, да вдруг заколотит ночью избу и уезжает с семьей в город ли, на прииски ли, — ищи ветра в поле. За лето было немало таких внезапных исчезновений. Бабу, ребятишек и лопатину на телегу, корову за рога к задку телеги — и был таков. А посев брошен, на огороде полно картошки, только лук порвали да морковку выкопали перед отъездом. Убегали, конечно, малосемейные — с большой-то оравой не вдруг с места сорвешься… Изот ходил по единоличым дворам, разъяснял, что кидать пашню нет никаких резонов, сплошной убыток, как нет оснований и опасаться, что после уборки заберут весь хлеб. Он стыдил паникеров и лодырей.
Наиболее злобные кричали ему:
— Где я тебе двадцать центнеров осенью возьму?.. Да бери ты лучше сейчас все… на корню! Пусть совету достается! По крайности не страдовать, не надсаждаться зря… Из шкуры нас вытащить норовите!
Такие даже не скрывали, что собираются убегать… Изоту приходилось принимать предупредительные меры.
Или вот появилась в округе сибирская язва, там и здесь заболевали и падали лошади. Райисполком объявил карантин по всему району. Проезд на конях по тракту был запрещен, из ближних и дальних сел в Завод стали ездить только на машинах. Воз сена нельзя было вывезти на заводский базар для продажи. Карантинные посты останавливали, заворачивали обратно всех, кто осмеливался нарушать карантин. И как ни ворчала семейщина на стеснение, Изот заставлял строго соблюдать постановление райисполкома, сам проверял посты, сам следил. И оттого, быть может, не растекалась эпизоотия по деревне. Подозрительных лошадей сразу отделили от здоровых, и за все лето только два коня подохли на Тугнуе. В улусах, в Харашибири, на Брянке, слышно, страшный падеж, а в Никольском кони уцелели.
— Ни к чему, я так думаю, этот карантин, — говорил сыну-председателю Аноха Кондратьич, — перестает скот траву есть — вот и конец той болезни. Все от травы! А сено или что другое тут ни при чем.
Изот устало улыбался, говорил о микробах, но Аноха Кондратьич никак не соглашался с тем, что могут существовать на земле столь малые, невидные даже глазом, животные, к тому же такие зловредные.
— Раз они менее вошки, откуда у них сила коня с ног свалить? — подковыривал он ученого сына.
Изоту было не до споров. Он действительно уставал. Увидит Ахимья Ивановна под вечер Изотов самокат во дворе, у стены амбарушки, скажет себе: «Слава богу, раненько еще вернулся… Обедать сегодня не приезжал… Может, собрание какое к ночи?»
И впрямь, у Изота то сельсовет заседает, то в правление надо, то к комсомольцам, то из района начальник какой приехал.
Как-то во время ужина не утерпела старая, высказала свою думу:
— Ты бы женился, Изот, поболе бы дома, может, сидел тогда… Изот поднял на мать синие свои глаза, в которых на минуту вспыхнул огонек усмешки:
— Никиша поспешил вон… А мне еще рано. Когда встанем окончательно на ноги, всей деревней встанем, — тогда, не раньше. Куда торопиться? О внучатах тоскуешь? У тебя их и без моей помощи не мало. Да и в доме, кажется, скоро появится.
Он скосился на округлый Грунькин живот. Та вспыхнула.
— А меня увольте покуда, — добавил Изот.
Ахимья Ивановна безнадежным взглядом поглядела на старика.
3По холодку неприметно подкралась осень, а хлеба всё еще не налились как следует, стояли зеленые. Погожие дни перемежались ненастьями, а после ненастий студеные утренники крепко прихватывали землю, серебрили инеем покатые крыши Никольских изб.
Как-то поутру, выйдя во двор, Ахимья Ивановна ахнула, — все бело кругом, все увалы и покати вокруг деревни поседели: ночью пал настоящий мороз. В тревоге зашлось ее сердце. Она быстро вернулась в избу, разбудила старика, Изота, Груньку:
— Гляньте, что деется!
Ковыляя, Аноха Кондратьич подошел к окошку, с минуту посмотрел на хонхолойскую седую покать.
— Что я говорил! Жать надо бы давно, а не дожидаться мороза. Вот теперича дождались… Что убирать станут, какой теперь хлеб?
— Ты совсем другое говорил, — сказал Изот, — все вы, старики, все время тростите о зеленом хлебе, своего успенья ждете. Сильны у всех вас эти… зеленые настроения.
— Настроения! — чмыхнул Аноха Кондратьич. — Заладили одно…
— Ну как, батька, — с тревогой спросила Ахимья Ивановна, — останется ли что-нибудь?
— Где попримерзнет, а где и останется… На низу-то, в «Эрдэме», все поди сгибло, — отозвался Аноха Кондратьич.
— Что ж я стою! — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — Огородина-то цела ли, нет ли?
