Илья Чернев - Семейщина
Она сидела у стола перед тусклой лампешкой, спиной к дверям, и что-то перебирала на клеенке.
— Это я… не спится, — подходя к столу, ответила Фиска.
— Ой, да как же это… дверь закрючена! — подняла на нее Пистя глаза, полные непередаваемого страха.
Будто не слыша, Фиска вплотную приблизилась к ней. Пистя вдруг суетливо прикрыла запаном что-то рассыпанное на газетном листе:
— Господи Исусе Христе!
— Что это у тебя? Откуда? Фиска приподняла над столом край запана. — Не он ли привез?
— Кто? — оцепенело прошептала Пистя.
— Да Цыган… Мы его сейчас с Грунькой встретили, он поклон велел тебе сказывать…
— Цыган? Откуда в такую пору. Цыган? — забормотала Пистя.
— Не отпирайся!
Фиска отшвырнула Пистин запан:
— Кликни мужиков, Груня!
У Писти побелели глаза, окаменело лицо.
Мартьян Яковлевич остался стеречь Пистю. Она все еще не могла прийти в себя, плакала, причитала:
— Ничего не утаю, только не губите! И насчет Мартьяна Алексеевича, и все…
Грунька с Фиской побежали к Викулу.
— Ну? — нетерпеливо спросил он.
— Накрыли! Мартьян никуда не пустит ее… Живей до Епихи! — крикнула Грунька.
И вот они мчатся степью, телега мягко катит навстречу ветру… У Груньки выбилась из-под теплого платка прядка волос. Мелькают увалы, телега подпрыгивает на редких кочках.
«Как тогда, бегу к Епихе, — думает Грунька. — Какая же дурочка была я! Не верила, что Самоха погубить всех нас собрался, отцом родным его почитала… Теперь я знаю, какие это отцы!.. Тогда невзначай подслушала, своим ушам верить не хотела, заплакала аж. Теперь не заплачу, знаю, дело куда гнет, и себя знаю, и их, злодеев… Вот какое дело доверили мне Изот с братом. Это не в сенях тебе, Груня, ночевать, да случайно ухом врага почуять!.. Епихе не страшно: не то время, руку на него не поднимут уж… Последние корни их вырываем… А Фиска-то молодец! И мы вместе с нею змею прихлопнули!.. Ветер-то, ветер студеный какой!..»
Фиска вспоминает свое:
«Вот так же ночью бежала я по этой степи из деревни в хребет, на успенье, три года назад. Тогда в деревне были чужие, теперь — свои. Отошла им воля артельщиков разгонять. Теперь мы их разгоняем… Тогда в лес, теперь — в штаб… Тогда они силой казались, и было страшно за всех… за мать, за Изота… Теперь они — как черепушки разбитого горшка, уж не поведут больше Изота в кутузку, он сам их поведет. Сейчас весело бьется сердце, не горько, не жутко… И опять к нему же, к Епихе. Но не придется нынче падать к нему головой на колени и радоваться, что жив он, что минула его злодейская пуля… Судьба!.. И мы с Груней, его сестрой… Мы влетим к нему… Там он, — Фиска подавляет легкий вздох: необорима сила воспоминания, оживляющего чувства, погасшие столько времени назад, — там он… и Гриша Солодушонок… И мы… Это сделали мы!..»
Ветер бьет в лицо. Фиска крепко прижалась к подруге, улыбка блуждает по их губам. А телега уж несется трактом мимо безглазых сонных изб.
8Раннее утро. По селу еще перекликаются петухи, косматые дымы над порядками улиц клубятся на ветру, — только-только начали бабы топить печи, — еще в стылой дали над Майданом догорает небесный румянец восхода, а у сельсовета уже теснится народ. Никольцы спозаранку узнали о событиях минувшей ночи и, на все лады обсуждая происшествия на ферме и конном дворе закоульцев, поспешили к совету, — там в достоверности скажут, что и как, там собственными глазами увидишь, собственными ушами услышишь все в подробности.
В комнате председателя сельсовета давно уже людно. Здесь, вкруг Изотова стола, сидели и стояли радостно-возбужденные герои сегодняшней ночи: Оська, Санька, Викул, Епиха, Фиска с Грунькой… все собрались сейчас тут.
Лица выдавали крайнее утомление, но никто не уходил. Ждали приезда Полынкина, которому Изот звонил по телефону больше часа тому назад.
Изот сидел за столом, и перед ним лежали вещественные доказательства — шприц и Пистино отравное снадобье.
Пистю председатель Гриша и Мартьян Яковлевич привезли с фермы еще до света. Тогда же Изот нагрянул с молодыми ребятами к Цыгану, к Мартьяну Алексеевичу, к Куприяну Кривому. Их тоже доставили в сельсовет.
Арестованные находились в соседней комнате под охраной стариков во главе с Корнеем. Полынкин прикатит с милиционером и тогда злодеев передадут в надежные руки… не уйти им теперь от справедливого суда.
В комнате председателя было накурено, не смолкали разговоры. А за тонкой перегородкой стояла тишина. Мартьян Алексеевич, Василий и Денис понуро опустили головы. Пистя беззвучно плакала. Один Цыган не потерял своего ястребиного вида.
— Молчат, — кивнул в сторону перегородки Епиха.
— Что скажешь? — отозвался Домнич. — Их песня спета… Во дворе собирались люди. С улицы доносился шум. Санька выбегал к народу, просил расходиться.
— Всё узнаете в свое время! — кричал он.
Его осаждали, закидывали вопросами. Он быстро скрывался за дверью, никого не пускал. Народ волновался…
Хвиеха оттолкнул Саньку, проник внутрь:
— Меня да не пущать! Из-за кого весь сыр-бор разгорелся? Не я ли тут главный закоперщик?!
Хвиеха быстро прошел к председателю.
— Ну, Изот, теперь сполняй обещание, представляй к ордену! — самоуверенно кинул он. — Ежели бы не я…
— Ордена Калинин трепачам не дает, — перебил его Епиха. — Ты зря сколь годов трепался, а дело у тебя из глотки клещами тянуть пришлось… Эх ты! Орден ему!.. Вот кто настоящий герой, кому награду следует, — Епиха указал на Оську.
Хвиеха сделал злое лицо, плюнул, стал пятиться к дверям. В это время послышался автомобильный гудок — приехал Полынкин.
Он вошел в совет, как всегда, в серой длинной шинели, подтянутый, высокий.
— Ну-с, — улыбнулся он Изоту, — пригодились вам мои советы?
— Ловко сработали! — ответил за председателя Епиха. — Сам увидишь, товарищ Полынкин. — Он легонько постучал ногтем в перегородку. — Полюбуйся-ка на эту шатию…
Арестованных начали выводить во двор.
— Каюсь, товарищи, — не подымая головы, с дрожью в голосе заговорил Мартьян Алексеевич. — Каюсь… моя вина, мой грех, товарищи…
— Ты раньше так же вот каялся, на успенье! — раздался из толпы чей-то крик. — Ирод!
Арестованных повели к воротам…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Все проходит — быльем в памяти порастает, но скорее всего злое, недоброе. Злые дела рядом с величавыми недолго живут, а их, величавых, по нынешним временам — богатый край. Кажись, давно-ли черная тень Цыгана, падала на закоульскую артель, на все Никольское, а сгинули вместе со старым лиходеем Мартьян Алексеевич, Пистя, Куприян и другие, — сгинули из деревни навсегда, — и уж в памяти семейщины только легкий след от них остался. Ширится новина, из месяца в месяц строится новая жизнь, — цветет жизнь, говорят никольцы.
Председателем у закоульцев тогда же стал Василий Домнич, а в кооперацию пришел бывший бригадир Иван Сидоров, Фискин муж.
Не поминая без особой надобности прошлых лет, омраченных подлыми делами кулацких вожаков, кинулись закоульцы под началом Домнича наверстывать упущенное, догонять красных партизан. Многое сделал Домнич за год хорошего: поставил на ноги ферму, ввел севооборот, поднял трудодень почти вдвое. Многое сделали Домнич и новые его помощники, но куда там — до партизан закоульской артели все еще далеко. Гриша с Епихой помышляют уже о второй грузовой машине, а Домнич не завел пока и первой. Весною тридцать пятого года Гриша с Епихой посеяли больше тысячи четырехсот га, теперь у них не две, а пять полеводческих бригад, — попробуй тут, догони! В одно лето такая задача Домничу не под силу.
Еще с зимы, когда были объявлены хлебозакупки, в лавке появилось изрядно товаров: ситцы, швейные машины и, впервые, в здешних краях — велосипеды. Артельщики, продающие кооперации свои хлебные излишки, получили право покупать любую вещь и товар по выбору. Никишка первый в Анохиной семье заговорил о велосипеде.
— Хлеба у нас много, что ли? — зашумел было Аноха Кондратьич, но Никишку поддержал Изот.
— Это он правильно. Пошагай-ка каждый день на Косоту или Стрелку во время пахоты… И часы теряешь и устаешь. Самокат, батя, сбережет силы, нагонит больше трудодней, живо вернет затраченный на него хлеб…
— А ведь и верно! — сообразила Ахимья Ивановна.
— Да и мне без него не обойтись, — улыбнувшись, продолжал Изот. — Я тоже о нем думаю. Мне он нужен непременно. Целый день туда-сюда бегаешь. Не всегда подводу гонять удобно.
— Значит, не один, а два? — обомлел Аноха Кондратьич.
— Не скупись, батька, — мягко молвила Ахимья Ивановна. — Хлеба пудов еще триста, — а зима кончается…
— Триста! Ты весила?.. А кто языком трепал: продать в Заводе, одежонки купить?! — ощерился Аноха Кондратьич. — А скотину кормить надо?
