Михаил Аношкин - Рубежи
Шел февраль 1941 года.
2Курсы располагались в центре Белостока. Улица узкая, кривая, выложенная булыжником, по которому особенно смачно цокали лошадиные подковы: цок, цок, цок. И гулко печатался строевой шаг, когда мы возвращались в казарму. Дом этот строился под какое-то учебное заведение. Предусмотрено было все: и спальни, и столовая, и классные комнаты, и актовый зал. А на первом этаже булочная. Утром завозили свежий хлеб, и потому снизу всегда обволакивал нас аромат хлебной выпечки.
Полковая жизнь и учеба на курсах отличались, как небо от земли. Конечно, учились мы и штыковому бою, и стреляли из всякого оружия: винтовок, наганов, пулеметов, — присматривались и к пушке-«сорокапятке», ходили по азимуту. Но все это было не главным, хотя и важным. Основа основ — политическое образование. Изучали историю партии, «Вопросы ленинизма».
Когда садились за классные столы, взвод назывался группой. А когда строились во дворе, чтобы идти на тактические занятия, группа снова становилась взводом. Против обычных линейных, какие были в полку, взводы на курсах были сравнительно небольшими. На курсы набрали ребят со средним и высшим образованием из 10-й армии, штаб которой размещался в Белостоке. Высшее было у тех, кто раньше по каким-либо причинам имел отсрочку от призыва.
Расписание, при всей его изменчивости, предусматривало обязательное чередование тактических занятий с изучением теоретических дисциплин. Неделю, скажем, занимались тактикой с утра, а теорией — после обеда. На следующей неделе — наоборот. Какая разница? Для нас — существенная. На тактику лучше идти утром. Командир роты или взвода знал, что на обед опаздывать нельзя, начальник курсов следил за этим строго. Если же тактические падали на вторую половину дня, командир частенько прихватывал часть свободного времени, которое нам полагалось перед ужином. А мы это время любили. После занятий в классе возникали дискуссии на разные темы. Никто нам не мешал, никто не контролировал. Разговоры прыгали с одного на другое, и в этом была их прелесть. В них мы узнавали друг друга.
Май выдался сумасбродным. Первого состоялся военный парад. Подготовку начали за месяц, проводили ее по ночам. В праздник погода выдалась удивительно теплая и солнечная, на деревьях заметно проклюнулись почки. В скверах неуемно гомонили воробьи. На парад мы вышли в гимнастерках.
Второго мая курсантам выдали увольнительные в город. Теплынь! А после обеда забуранило и заледенило так, будто ворвался сам Северный полюс. Неожиданно, вдруг. Мы бегом в теплую казарму. Я полагал, что такие лихие коленца погода может выкидывать только на Урале, а оказывается, и здесь она изобретательна на всякие фокусы. Так кувыркался весь май — то тепло, то дождь, порой и снег. Лишь в конце месяца окончательно запахло летом.
Окна в классе распахнуты настежь. Запахи из булочной выгоняют слюнки, а до ужина еще целый час. Мой земляк Рязанцев вспоминает:
— Мы с твоим соседом разъехались в прошлую осень. Его почему-то в армию не взяли. А у меня отсрочка кончилась.
Бывают же совпадения! Разговорились с Рязанцевым, и в первые же минуты выяснили: оба с Урала. Он из Челябинска, закончил институт в Свердловске, кажется, коммунального хозяйства. Узнав, что я из Кыштыма, воскликнул:
— Ба! А у меня дружок оттуда! Вместе институт заканчивали. Иван Куклев, может, слыхал?
Слыхал? Да это же мой сосед по улочке-деляночке! Их дом напротив нашего, окна в окна. Иван первый с нашей улочки поехал учиться в институт, чем околодок немало гордился.
— Братцы, — вмешивается в разговор киевлянин Маслиев. У него за плечами университет. С Рязанцевым они прибыли из одной части, дружили. — Слышали новость?
Шум в классе затих.
— Нашего Пионерчика патруль в воскресенье прихватил.
«Пионерчиком» Маслиев окрестил командира нашего взвода. Лейтенант недавно окончил военное училище, любил пощеголять — миниатюрный такой, красивый, одет с иголочки. Щеки — яблоки наливные, как у крестьянской девушки. Маслиев старше его лет на пять, мужик серьезный и выдержанный. К лейтенанту относился снисходительно, с долей усмешки, но подчинялся безропотно. А лейтенант перед ним робел.
Маслиева забросали вопросами — где, почему, как случилось?
— В ресторане, где еще.
— При кубарях был?
В Белостоке, видимо, потому, что здесь стоял штаб армии, строгости ввели большие. В ресторан могли ходить только старшие офицеры. А лейтенант молодой, рисковый. Ему и погулять хочется, и за девчонками поволочиться…
— Он не дурной, чтоб в форме. В цивильном был.
— А как узнали?
— Наши курсанты патрулировали, — ответил Маслиев.
— Непорядочно! — воскликнул Борисов. Он из Николаева. Горячий, неуемный. Яхтсмен и классный боксер. Немного трепач. Часто врезался в разговор не по существу, чтобы рассказать какую-нибудь историю из своего бурного боксерского прошлого или о друзьях-приятелях из яхт-клуба. Маслиев, как-то наслушавшись его баек, кисло улыбнулся и высказал сомнение. Борисов обиделся, на другой день раздобыл боксерские перчатки, притащил их в класс и сказал Маслиеву:
— Давай, кто кого?
Маслиев двумя пальчиками приподнял перчатки за шнурки, которыми они были связаны, поглядел на них брезгливо и бросил на стол. Демонстративно отряхнул ладони и заявил:
— Нет! Эта интеллектуальная игра не по мне!
Сейчас Борисов возмутился, защищая лейтенанта:
— Свои забрали! Это же ни в какие ворота не лезет!
Маслиев спокойно возразил:
— Выбрали из двух зол меньшее.
— Что-то не дошло.
— Дойдет. Его мог прихватить другой патруль, документики-то проверяют, граница рядом. И в комендатуру. А наши без лишнего шума сдали начальнику курсов. Это и есть меньшее зло. Дошло?
Попасть в комендатуру — серьезное ЧП. Но и наш начальник, полковой комиссар Скрипник, не сахар. Суров и требователен, разгильдяйства и нарушений не терпел. Но при всей суровости никогда не позволял свершиться несправедливости и, по-моему, в душе был добрым человеком. Запомнился майский праздник. Устроили торжественный обед. Повара постарались на совесть, даже белого хлеба выдали по ломтю. Начальник разрешил каждому курсанту по стакану вина. Но и на этом чудеса не кончились. Сам полковой комиссар пришел на обед, провозгласил тост за успехи и первым опорожнил свой стакан. И это не все! Когда выпили и плотно пообедали, комиссар сказал:
— Разрешаю курить!
В столовой? Курить? У нас в полку за это на губу сажали…
Рязанцев прислушался — в небе гудел самолет. Насторожился: судя по звуку, самолет был немецкий. У него гул надрывный, на высокой ноте.
— Сейчас наши пойдут, — задумчиво проговорил Маслиев.
Действительно, в небе послышалось басовитое рокотание наших «ястребков». Сейчас разыграется знакомая картина: наши истребители догонят немецкий самолет-нарушитель, пристроятся к нему с боков и заставят повернуть обратно, к границе. Когда нарушитель улетит восвояси, истребители, сделав круг над городом, уйдут на свой аэродром. Бывало и по-другому. Завидев наш воздушный патруль, германский летчик круто разворачивался, избегая нежелательной встречи.
Никто из нас не строил иллюзий. За каким бы пактом фашисты ни прятались, а к войне готовились усиленно. Это по всему было видно. Да и политруки на политзанятиях утверждали: пакт о ненападении — лишь отсрочка во времени. Иное дело — когда она кончится. А что кончится рано или поздно, никто не сомневался.
В Белостоке становилось все беспокойнее. Курсантов стали поднимать по тревоге, усаживали на грузовики и везли на какую-нибудь, чаще окраинную улицу. Оцепляли и проверяли несколько домов, заглядывали во все закоулочки. Иногда тревоги оказывались ложными, но нередко прочесы кончались стрельбой, и кто-то попадался в наши руки. Штаб армии неизменно притягивал к себе немецких разведчиков.
Разные слухи долетали до наших тихих классов. На курсах работали вольнонаемные, которые жили в городе. Они и несли к нам всякие были и небылицы. Слухи ползли лавиной, много в них было вздорного, придуманного, но попадались и отголоски настоящих событий. А попробуй, отличи, где правда, а где ложь. Кому-то выгодно было сеять эти слухи, особенно среди гражданского населения.
3В субботу на вечерней поверке старшина объявил, что утром состоится поход в гарнизонный Дом Красной Армии. Форма одежды — выходная. Парадной тогда еще не было. Просто выдавалась вторая пара обмундирования, которую одевали по праздникам и в воскресные дни. Ее всегда держали в аккурате, с заранее подшитым белым подворотничком. Рабочая пара была застирана добела, на спине гимнастерки прочно обжились проплешины от соли. И по-пластунски ползали до седьмого пота, и марш-броски совершали с полной боевой выкладкой. Да мало ли чего приходилось нам делать тяжелого!
