Андраш Беркеши - Последний порог
— Честное слово, не знал.
— Хорошо, сынок, мне этого вполне достаточно. — Генерал жестом показал, чтобы сын наполнил рюмки. Чаба с чувством некоторого облегчения повиновался. — Ничего страшного не произошло, — спокойно продолжал генерал. — Я знал, что ты так мне ответишь. Твое здоровье!
Они выпили. В этот момент Чаба, как никогда прежде, почувствовал свою близость к отцу. Сердце его радостно забилось. «Вот он, мой отец! — думал он. — Как жаль, что он военный. Собственно говоря, он не совсем военный, так как в нем очень много черт ученого и педагога...» Чаба улыбнулся своим мыслям, представил себе их дом в Венгрии, отца, который так любит покой, а все официальные приемы и банкеты воспринимает как тяжелое бремя. Ему казалось, что он видит отца, когда тот склонился над книгами, вот он что-то читает, нахмурив лоб, делает какие-то пометки, затем снимает очки, смотрит на потолок, думает о чем-то. Неожиданно отец вскакивает со своего места и подходит к стоявшему у окна столику, нервными движениями теребит зеленую скатерть, выдвигает один из ящиков и быстро достает из него карту военных действий в Северной Италии. Да, отец изучал военные походы Наполеона, его битвы, тайны его гениальной стратегии.
Однажды Милан завел разговор с Чабой об отце.
— Странный человек твой старик, — сказал он. — Немцев он не любит, ненавидит генералов немецкого происхождения и разного рода священников, называя их приверженцами Габсбургов. И в то же время женился на немке. Разве это не странно? — Милан засмеялся.
Чаба объяснил другу, что ничего странного в этом нет, так как его мать не чистокровная немка хотя бы потому, что она и думает-то не по-немецки, а по-еврейски.
— Отец... У него действительно много странностей... Я называю его старым куруцским бригадиром. Я уверен, что двести с лишним лет назад он был бы у Ракоци генералом...
Чаба довольно часто восхищался отцом, хотя и знал его не особенно хорошо. Хайду не любил немцев, видел опасность германизации, и это особенно беспокоило его, так как он был убежден, что многие венгерские генералы, дипломаты и католические епископы в глубине души до сих пор являются немцами и по образу мышления и по поведению. Было в генерале Хайду кое-что и от толстовца. Челядь в имении Хайду жила в относительно хороших условиях по сравнению с челядью других землевладельцев. Не было ни одного случая, чтобы возникшие между генералом и его челядью споры решались с помощью полиции. Он был строгим, решительным, но добрым человеком. Однако у генерала были не только одни добродетели, но и другие качества, познакомиться с которыми Чабе пока еще не доводилось.
В рюмках с палинкой играли блики света. Генерал поднял хрустальную рюмку и задумчиво посмотрел на чистый, прозрачный напиток.
— Однако тебе, сынок, нужно будет извлечь урок из этой истории.
— Что ты имеешь в виду, папа?
— Тебе следует отказаться от этой дружбы.
Чаба поставил рюмку на стол и посмотрел на уставшее, испещренное морщинами лицо отца. Под глубоко сидящими глазами отечные мешки, испещренные точками жировичков величиной с булавочную головку.
— Отец, — тихо вымолвил Чаба, — поговорим откровенно?
Генерал кивнул:
— Иначе нет никакого смысла и разговаривать.
— Дружба — это когда двое связаны крепкими нитями. Я, например, не могу разорвать их. Да и каким образом я это сделаю? Уж не тем ли, что с утра до вечера буду твердить, что Милан коммунист? Если бы даже я так поступил, то и тогда этого было бы явно недостаточно для того, чтобы изменить мое отношение к нему. А что он, собственно, сделал? Убил человека? Поджег что-нибудь? Украл? Обманул? Предал меня? Он, видите ли, создавал какую-то организацию. И против кого же? Против нацистов. Я на него зол, считаю его болваном, однако судить его я не могу. Если же посерьезнее задумаюсь над тем, что здесь творят нацисты день за днем, то, возможно, даже пойму Милана. Так почему же я должен от него отказываться? Только потому, что он выступал против Гитлера? Но ведь против него выступают не только коммунисты. По таким же обвинениям нацисты бросают в концлагеря католических и протестантских священников.
Генералу нравилась откровенность сына. Он понимал, что обещание Чабы ничего бы не изменило. Хайду сообразил, что довольно неудачно выразился. Он устало улыбнулся. Выпив палинку, он покрутил в руках рюмку:
— Ты просто должен признать, что у тебя не может быть друга коммуниста.
— Если ты так формулируешь свою мысль, не указывая имени, то ты прав. Однако в случае с Миланом совсем другое дело. Я в Милане люблю человека, а не коммуниста. Я теперь все время думаю о том, что если все коммунисты похожи на Милана, то я уж никак не могу поверить в те ужасные истории, которые рассказывают о большевиках. Могу только думать, что коммунисты — замечательные люди.
Чаба говорил горячо, убежденно, и, чем больше он говорил, тем сильнее крепла в генерале уверенность, что в сыне трагически сильна привязанность к Милану Радовичу. Чаба чистый, искренний парень, руководствующийся в основном эмоциями, а это настолько опасно, что может испортить его будущее. В молодые годы, да и позже, он сам много страдал от собственных эмоций. Генерал хорошо знал, что в жизни эмоции и здравый смысл сами по себе, без связи друг с другом, ничего не стоят (этому следует научить и сына), хотя бывают и такие ситуации, когда необходимо внимать только здравому смыслу. Генерал посмотрел на сына, который ждал, когда отец что-нибудь ему скажет, тем более что они уже давно оба молчали.
— Можно убить одного человека, если это спасет жизнь двоим, даже в том случае, если этот один тебе ближе и дороже, чем другие двое. Это закон жизни. Как видишь, он жесток и все же это один из ее основных законов.
— Зачем ты говоришь мне об этом, папа? — спросил Чаба, удивленно вскинув брови.
Хайду заговорил, медленно нанизывая слова одно на другое. Он говорил о том, что уже давно собирался не спеша побеседовать с ним по целому ряду общественных вопросов, да все как-то не получалось, но, как он считает, сделать это и сейчас еще не поздно. Генералу, разумеется, хотелось бы видеть младшего сына военным, однако уж раз он решил стать врачом, так и быть, пусть становится им, он не возражает. Сын стал уже самостоятельным человеком, так что пусть он и распоряжается собственной судьбой, но ему никогда и ни при каких обстоятельствах не следует забывать о своем происхождении и отказываться от класса, к которому он принадлежит, поскольку это было бы равнозначно отказу от родителей. Он не должен отказываться от своего класса и тогда, когда во многом будет не согласен с некоторыми представителями этого класса. Он может ругать их, критиковать, бичевать, однако не должен вести с ними боя с позиций противника, из другого лагеря, а только с этой стороны баррикады, в рамках, так сказать, своего класса.
Он, генерал Хайду, тоже находится, если можно так выразиться, в состоянии борьбы с некоторыми группами своего класса, он признает, что народу нужно помочь, необходимо провести земельную реформу, как-то смягчить народную нищету, однако сделать это нужно отнюдь не так, как намереваются коммунисты. Его, генерала, желание помочь народу диктуется не только здравым смыслом, но и чувствами. Разумеется, он тоже не слепой, видит беззаконие, однако прекрасно понимает, что он один не в силах избавить народ от нищеты, даже если прослывет красным, предварительно раздав все свое имение бедным. Ну хорошо, можно помочь нескольким сотням семей. А что же будет с миллионами? Ведь речь-то идет именно о них. Знает он, конечно, и о том, что на штыках и тюрьмах нынешний режим долго продержаться не сможет.
Чаба был уверен, что отец говорит правду, он был знаком с наметками земельной реформы и собственными глазами видел робкие попытки, с помощью которых несколько улучшилось положение челяди в их имении.
— Папа, коммунисты тоже этого хотят, — заметил Чаба.
— Они хотят революции, — проговорил генерал, и лицо его приняло холодное выражение. — Они хотят взять власть в свои руки. Читал ли ты коммунистическую литературу? Маркса, Энгельса, Ленина? Или кого другого? Ну, скажем, читал ли ты «Коммунистический манифест»?
— Нет, не читал.
— А я читал. В Лондоне, а до этого в Стокгольме я не только ходил на приемы, но и много читал, да и сейчас читаю. Нет, сынок, такого мира мне не нужно. С помощью своей революции коммунисты ликвидируют нас как класс. Это не секрет, а их программа. — Лицо его стало серьезным и даже немного исказилось. — Я сынок, пережил одну социалистическую революцию и выстрадал одну контрреволюцию. — Налив себе еще рюмку палинки, он выпил ее. — Не знаю, что из них было более кровавым и жестоким. С тех пор я стал бояться всяких выступлений.
— Насколько мне известно, ты не принимал участия в контрреволюции.
— Хотя я и не был в карательном отряде, но какое-то участие в ней все же принимал. Кровью я своих рук не пачкал, в невинных людей не стрелял, никого не мучил, однако и я несу какую-то долю ответственности. И стоит мне только подумать, что у нас в стране будет еще одна революция, как у меня мороз по коже пробегает. Революция — вещь жестокая, а еще более жестоким бывает ее подавление. Я, сынок, являюсь сторонником реформ и противником революций, поэтому я и борюсь против тех, кто стремится к революции. Я ненавижу и коммунизм и коммунистов и потому готов вступить в союз с каждым, кто выступает против них. — Отодвинув от себя пепельницу, он продолжал: — Можешь мне поверить, сынок, что, если бы партия приказала Радовичу убить тебя, он бы это сделал без зазрения совести, а затем сам бы оплакивал тебя, так как революционеры руководствуются холодным разумом, но не чувствами.
