Андраш Беркеши - Последний порог
— Насколько мне известно, ты не принимал участия в контрреволюции.
— Хотя я и не был в карательном отряде, но какое-то участие в ней все же принимал. Кровью я своих рук не пачкал, в невинных людей не стрелял, никого не мучил, однако и я несу какую-то долю ответственности. И стоит мне только подумать, что у нас в стране будет еще одна революция, как у меня мороз по коже пробегает. Революция — вещь жестокая, а еще более жестоким бывает ее подавление. Я, сынок, являюсь сторонником реформ и противником революций, поэтому я и борюсь против тех, кто стремится к революции. Я ненавижу и коммунизм и коммунистов и потому готов вступить в союз с каждым, кто выступает против них. — Отодвинув от себя пепельницу, он продолжал: — Можешь мне поверить, сынок, что, если бы партия приказала Радовичу убить тебя, он бы это сделал без зазрения совести, а затем сам бы оплакивал тебя, так как революционеры руководствуются холодным разумом, но не чувствами.
Чаба молчал. Да и что он мог возразить на это? Никто не отдавал Милану приказа убить его, так что старик разоряется впустую. Да и уверен он в том, что Милан никогда и не выполнил бы такого приказа.
— Я же прошу тебя не об убийстве твоего друга, а всего лишь о том, чтобы ты забыл о нем.
Чаба улыбнулся с горькой усмешкой:
— Мне кажется, я понял тебя, отец. И чтобы успокоить тебя, могу сказать, что меня политика не интересует. Я не стану ни коммунистом, ни нацистом. Я буду самым обыкновенным врачом. Ты можешь не бояться: я не хочу никакой революции, я хочу спокойной, мирной жизни, когда я смогу лечить своих больных. Что же касается твоей просьбы, то я постараюсь забыть Милана, быть может, это мне и удастся. Но что я должен делать, если ты попросишь меня убить Милана?
— Я думаю, это сделают другие люди. — Хайду встал.
Весь следующий день Чаба не мог избавиться от мысли, что предал и Милана и его дружбу. Прогуливаясь по саду, он думал о том, что отец, по сути дела, прав, однако это еще не причина, чтобы отказываться от друга. Постепенно Чаба успокоил себя тем, что он, собственно, не давал отцу твердого обещания, а всего лишь сказал, что постарается.
Позже, когда к ним на обед пришел приглашенный Геза Бернат с дочерью, Чаба рассказал о разговоре с отцом Андреа.
— Ну чего ты себя мучаешь? — успокаивающе сказала девушка, выслушав Чабу. Они сидели в саду под ореховым деревом. — Клянусь, ты ведешь себя как красная девица. Сказал, что постараешься, и хорошо. А вообще-то, если ты его по-настоящему любишь, то все равно не сможешь забыть. Да и глупо это. Если бы мне кто-нибудь посоветовал забыть тебя, я бы расхохоталась тому прямо в лицо. — Девушка еще больше поджала под себя ноги, накрыв их подолом платья. В зубах она держала травинку. — Ты можешь ему помочь?
— Не могу.
— Ну тогда и не мучай себя понапрасну. Занимайся побольше мной; завтра утром мы уезжаем.
— Ты же говорила, что во вторник.
— Папу вызывают в Будапешт, а я еду вместе с ним. — Голова Чабы лежала на коленях девушки, и он снизу вверх смотрел на нее. — Чаба, дорогой, я очень тебя прошу, и сегодня и завтра будь всецело моим. — В ее голосе сквозила печаль. — Ведь мы не увидимся до самого рождества, а сегодня только двадцать девятое августа.
Взяв руку девушки, он поднес ее к губам и поцеловал в ладонь:
— Обещаю. Поцелуй меня.
— Ой, ты же меня переломишь! — засмеялась девушка, когда Чаба притянул ее к себе. — Мне неудобно.
Помешал влюбленным Геза Бернат, который, еще подходя к ним, начал что-то насвистывать, чтобы они услышали его. Узнав отца, девушка пожала плечами.
Бернат подсел к Чабе с Андреа и закурил.
— Старина, — обратился он шутливо к Чабе, — скажи, что ты знаешь о Радовиче. Меня это интересует.
— Схватили его.
— Это я знаю. А что еще? — Заметив кислое выражение на лице дочери, спросил: — А с тобой что, дочка?
— Ничего, — несколько нервно ответила она.
Бернат покачал головой. Он не любил, когда дочь нервничала и односложно отвечала на его вопросы.
— Все хорошо в меру, — с намеком продолжал он, — в том числе и любовь.
Девушка покраснела, встала.
— Ты мог бы этого и не говорить мне, — сердито повернулась она и хотела уйти, но отец позвал ее:
— Андреа! — Девушка остановилась, почувствовав по тону отца, что ей нельзя уходить. Опустив голову, она носком туфельки чертила по земле. — Мне не нравится твое поведение, Андреа. Если я что-нибудь сказал, то значит, это серьезно. Будет очень хорошо, если ты уже сейчас поймешь: в жизни человека играет важную роль не только любовь, но и кое-что другое, что в данный конкретный момент даже важнее любви, ну, к примеру, судьба Милана Радовича. А теперь можешь идти.
Андреа стало стыдно, она почти со злостью взглянула на отца и, не сказав ни слова, удалилась.
Чаба рассказал Бернату все, что ему было известно о Милане, умолчав, однако, о своем разговоре с Аттилой. Только тут он вспомнил, что ни словом не обмолвился об этом отцу, хотя ему и хотелось бы знать его мнение.
— А что ты знаешь... — Бернат неожиданно замолчал, внимательно посмотрев в сторону дочери, но ее уже не было видно.
— О чем?
— О его провале.
«Мой дорогой братец донес, на него», — хотел сказать Чаба, но ему было стыдно признаться в этом. «Что толку, если я расскажу о том позоре, который пятном лег на нашу семью?» Да и почему дядюшка Геза так заинтересовался судьбой Радовича, хотя он и сам хорошо знает Милана, с которым встречался в клубе журналистов. Радович довольно часто виделся с Гезой Бернатом, хотя оба они почему-то не любили упоминать об этом. Милан, как начинающий журналист, бывал у Берната, который имел самое непосредственное отношение к телеграфному агентству и мог удовлетворить его любопытство по многим вопросам. В первую очередь Милана интересовали политические новости — например, все, что касалось так называемого «нового порядка» в Европе, программы расселения немцев в Задунайском крае и намерения, Гитлера переселить венгров как неевропейскую нацию куда-то за Урал.
По долгому молчанию Чабы Бернат понял, что юноша что-то знает об аресте Милана.
— Старина, я бы хотел помочь твоему другу, — проговорил Бернат. — Правда, пока я еще не знаю, как это можно сделать, но что-нибудь придумаю. Не станем питать пустых иллюзий, но, если Милану вовремя не помочь, он погибнет: его либо забьют до смерти во время допросов, либо, если он их выдержит, отправят в один из концлагерей.
Чаба со скрытым восхищением смотрел на большую и сильную фигуру Гезы Берната и думал: «Как же спокойно с ним рядом, даже чувствуешь себя более сильным. Он хочет помочь Милану, а сказал об этом таким бесстрастным тоном, будто рассказывал о том, что видел во время поездки. Хорошо дядюшке Гезе, он всегда знает, чего хочет. Если Милан погибнет, Аттила превратится в его убийцу». Вслух же он сказал:
— Не знаю, насколько это верно, но вроде бы в полицию на Милана донес Аттила.
— А ты откуда это знаешь?
— Он сам сказал.
И хотя и раньше журналист был не особенно высокого мнения об Аттиле, эта новость его поразила: услышанное о содеянном как-то не вязалось с семьей Хайду, которую Бернат хорошо знал. Самого генерала он знал с детских лет, они вместе росли, и Геза считал, что дружба связывает их навечно. Бернат хорошо знал также, что примером для подражания у генерала был Иштван Сечени. Геза одобрял идеал друга, хотя и не скрывал, что проблемы сегодняшнего дня нисколько не похожи на проблемы времен Реформации. Частенько они ночи напролет разговаривали о человеческой ответственности. Генерал Хайду постепенно признал, что одного военного образования ему явно недостаточно, что помимо военной техники существует еще и другая техника, да и сама армия является всего лишь частью общества, и ему, генералу, необходимо думать не только о сугубо военных вещах, но и о родине и народе.
Бернат считал генерала человеком честным, более того, воспринимал как нечто естественное его отрицательное отношение к коммунистам, однако был твердо уверен в том, что его друг не способен ни на какую подлость. Бернат и старшего сына генерала Аттилу, окончившего военную академию Людовики, несмотря на многие его слабости, в том числе и то, что он хотел стать только офицером, все же считал человеком прямым и честным. Сообщение Чабы о том, что брат донес на Милана, не только огорчило Берната, но и заставило его вести себя особенно осторожно.
«Если Аттила решился на такой шаг, значит, он способен на любую подлость. Не исключено, что теперь он связан какими-то обещаниями перед полицией. Быть может, он и на меня уже донес. Весь вопрос в том, о чем он мог донести. О том, что я не люблю нацистов? Это вовсе не секрет. Мое мировоззрение хорошо известно в Пеште».
— А твой отец знает об этом?
— Я ему пока еще не говорил. А чем вы можете помочь Милану, дядюшка Геза?
