Андраш Беркеши - Последний порог
А профессор Эккер тем временем продолжал говорить о том, что моральный долг требует от Чабы и Эндре по мере сил помочь следствию.
— Вы ночью, дорогой друг, — обратился профессор к Чабе, — ничего не обещали в этом направлении...
— И сейчас не собираюсь обещать, — перебил Эккера юноша. — Было бы очень странно, если, бы я доносил на своего друга. Я не был и никогда не буду доносчиком гестапо. И вообще, с меня довольно этой катавасии. — Повернувшись к матери, он спросил: — Я могу уйти?
— Нет. Ты останешься здесь! — решительно заявила генеральша. — И будешь отвечать...
— Ну прошу тебя, мама.
— То, о чем тебя просит господин профессор, не предательство. Ты понимаешь?
— Не понимаю, но все равно.
— Выяснилось, что Радович коммунист, а наша моральная обязанность заключается в разоблачении коммунистов. Тебе понятно?
— Наша? И моя тоже?
— И твоя тоже.
— Не знаю, какой моралью вы руководствуетесь. Милан — мой друг, а, по моим представлениям, дружба — это большое и святое чувство.
— Он твой друг? Это после того, что случилось?
— Да, и после этого тоже, мама. — Чаба осмотрел присутствующих. Лишь один Эндре не выдержал его взгляда и опустил глаза. — Я люблю его не как коммуниста, а как человека...
— Хватит рассусоливать! Радович коммунист, и это главное! — резко перебил его Вальтер.
Чаба с удивлением уставился на дядю. «И этот тоже завозмущался! А что бы он сказал, если бы я ему прямо в глаза заявил, что ненавижу гомиков?»
Гуттен перехватил взгляд юноши и, словно угадав ход его мыслей, сразу же стал более мягким и более покладистым:
— Не сердись, сынок, я разнервничался. Но в данном случае речь идет об очень серьезном деле.
— Я знаю, но от своего друга я все равно не откажусь. — Чаба бросил взгляд на Эндре и продолжал: — Другие пусть делают, что хотят, а я на сделку с собственной совестью не пойду. Хочу, чтобы вы меня поняли. Милан у меня на глазах не делал ничего такого, чтобы я мог заподозрить его в принадлежности к компартии.
Аттила встал и подошел к брату.
— Ничего? — удивленно спросил он.
— Ничего.
— Тогда разреши напомнить тебе кое о чем. Например, о том, что произошло летом прошлого года на Балатоне. Не помнишь? А разве тогдашнее поведение Радовича не свидетельствовало о том, что он коммунист?
— В прошлом году? Насколько мне известно, ничего подозрительного не случилось. Мы все вместе провели летний отдых, — затараторила генеральша.
— Вы с папой тогда как раз уезжали на несколько дней к дядюшке Пиште, — заметил Аттила.
— Да, помню. И что же случилось за это время?
— Да ничего особенного, — ответил Чаба. — Радович побил Бабарци, и ты знаешь, за что именно, однако это отнюдь не коммунистический акт. Не нужно быть коммунистом, чтобы научить Бабарци правилам хорошего тона.
— Я не это имел в виду. — Аттила покраснел как рак. — Ты это хорошо знаешь. Я имею в виду его заявление, направленное против Гитлера, и вообще его поведение. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что Радович лютой ненавистью ненавидит всех немцев?
— Нисколько не больше, чем их ненавидел Петефи или, скажем, Кошут. Если придерживаться твоей точки зрения, то можно обвинить всю Венгрию в том, что она коммунистическая страна, так как большая часть ее населения ненавидит немцев...
— Прошу прощения, — с улыбкой перебил юношу Эккер, — мой друг Чаба абсолютно прав, но здесь речь идет совсем не об этом. Что правда, то правда, в Венгрии многие не многие не любят немцев, и среди тех, кто не любит немцев, не все коммунисты. Однако каждый коммунист их на самом деле не любит. Милан Радович как раз относится к их числу. Я же хотел бы обратить внимание Чабы на само понятие «дружба» и на то, насколько этично защищать такую дружбу. Должен признаться, что мне лично поведение Чабы очень понравилось. Нам нужно уважать людей, которые по-серьезному мыслят и готовы отстаивать свои убеждения. Это настоящие люди с цельным характером.
И хотя Эльфи сильно сердилась на Чабу, эти слова Эккера были приятны ей и в какой-то степени успокоили ее, так как они как бы подтверждали ее правоту относительно того, что ее младший сын не какое-то ничтожество, а яркая личность, которую уважает сам Эккер.
— Я позволю себе продолжать, — проговорил Эккер. — Я лично твердо убежден в том, что Чаба ничего не знал о коммунистической принадлежности и подпольной деятельности Радовича, однако, само собой разумеется, это не означает, что Радович не является членом коммунистической партии. Несчастный во всем признался, а Чабе надлежит поразмыслить над тем, каким образом Радович злоупотреблял его дружбой. Как же можно считать себя чьим-то другом, когда тот лишь наполовину открывается перед тобой, а вторую, быть может самую главную, половину своего «я» скрывает от тебя. Настоящая дружба предусматривает полную отдачу, полное духовное раскрытие перед своим другом. Возможно, что именно поэтому в наше время так редко встречается настоящая дружба. Вот и выходит, что Милан Радович злоупотреблял этим замечательным человеческим чувством, а от вас или, точнее говоря, от нас требует полной откровенности. Мы были откровенны с ним, а он с нами — нет.
— Совершенно верно, господин профессор, — поддержал профессора Эндре. — Вы абсолютно правы. Я, например, по-настоящему люблю Милана. Правда, я не раз спорил с ним, но это дела не меняет. Теперь же, как мне ни больно признавать это, я должен сказать, что он меня обманул.
Чаба смотрел на теолога и молчал. Слова Эккера заставили его задуматься. И хотя тот вроде бы говорил все правильно, какое-то внутреннее чутье подсказывало Чабе, чтобы он ни в коем случае не отказывался от дружбы с Радовичем.
— Сынок, я считаю, что господин профессор абсолютно прав, — тихим, уговаривающим тоном проговорила генеральша. — Нам стало ясно, что ты не повредишь дружбе, если дашь обещание полиции.
— Я точно такого же мнения, Чаба, — заметил подполковник. — Считаю, что нам следует поблагодарить господина профессора за то, что он поручился за тебя.
— Да, конечно, — неуверенно вымолвил Чаба. — Спасибо, однако никаких обещаний я давать не буду. Этого я сделать не могу. Я сам не коммунист, могу поклясться, что это так, но полицейским доносчиком я не буду. — Проговорив эти слова, он посмотрел на Аттилу, который, поняв, на что намекает младший брат, выдержал его взгляд.
— Выполнить свой долг перед родиной — это не донос! — решительно заявил Аттила.
— Это кто как понимает. Я такого обещания не дам. Если Браун этого не поймет, пусть высылает меня из страны. Больше я ничего сказать не могу.
Чаба в детстве очень много читал, и не только о приключениях и путешествиях, но и серьезную литературу о поисках человеческого счастья. Чаба воспринимал понятие «счастье», как состояние, когда гармонично сочетается физическое и духовное начало. Он любил Андреа, а она его, и их любовь как раз и создала ту самую гармонию, которая необходима для счастья. Сейчас же Чаба с горечью начал понимать, что одной только любви для такой гармонии недостаточно. После ареста Милана Чаба уже не чувствовал себя по-настоящему счастливым, его безмятежная жизнь была омрачена этим печальным событием, которое сказывалось даже на его отношении к Андреа.
Закрыв глаза, Чаба лежал на кровати, чувствуя, что и Андреа не спит.
— Сердишься? — спросил ее Чаба. — Не сердись.
— Милан твой друг, и было бы странно, если бы ты вел себя как-то иначе. Я так люблю тебя.
Последние слова Андреа пришлись по душе Чабе, он немного успокоился и чуть-чуть расслабился.
— Самое печальное во всей этой истории заключается в том, что теперь все отвернулись от Милана и говорят о нем черт знает какие небылицы. Высказывают различные предположения, чтобы как-то оправдать собственное поведение. Сегодня утром у нас был Эккер.
— И ты мне об этом не сказал? — Андреа приподнялась и облокотилась. Одеяло сползло у нее с одного плеча.
— Он привез с собой Эндре, — продолжал Чаба. — Я только сейчас понял, что это была отнюдь не случайная встреча. Я чувствовал это. Все они, как бы сговорившись, ополчились против меня. Но самое неожиданное заключается в том, что им удалось склонить на свою сторону и мою мать.
— Твою мать?
— Да, представь себе, — с горечью произнес он. — Я же тебе говорил вчера: когда меня забирали, я не видел ее. И дядюшку Вальтера я нигде не видел. Весь дом словно вымер, а на самом деле всех их тоже допрашивали. И не только допрашивали, но и пугали. По словам Брауна, они тоже виноваты в том, что я дружу с коммунистом. Когда я вернулся домой, мать встретила меня с заплаканными глазами. Я даже не могу тебе объяснить, как я разочарован. Поверь мне, она действительно умная и смелая женщина, даже больше того. — У Андреа на этот счет было свое мнение, но она не стала его высказывать, а лишь едва заметно улыбнулась. — И вот представь, она стоит передо мной плачущая, с кругами под глазами, и не просто стоит, а нападает на меня, говорит, что якобы я разрушаю семью, злоупотребляю гостеприимством и уж если не думаю об отце, то хотя бы подумал о ней, родной матери, и о дядюшке Вальтере.
