Александр Розен - Полк продолжает путь
И Кудрявцев снова стал сопоставлять и считать числа, кляня себя за эти подсчеты и не в силах отбросить неумолимую хронологию.
А Минаев рассказывал, как встретился он с Полиной Михайловной и как они полюбили друг друга, а потом поженились. Оказалось, что как раз в это время майор женился на Тамаре.
«Надо еще спросить, надо уточнить, — думал Кудрявцев. — Да нет, и так все ясно: ведь из тех сандружинниц, что работали в октябре на Продольной, осталась в живых только Минаева, и, значит, та девушка, которая спасла Нерчина, все-таки погибла. Все ясно, надо им только разъяснить, что произошла ошибка».
— Жили мы поначалу в Чите, — рассказывал Минаев. — А в прошлом году, как волжские стройки объявили, подались сюда. Я строитель старый, — сказал он тем же уверенным тоном, каким только что говорил «я солдат старый». — Ну, а Полина Михайловна здесь «высшее образование» получила — крановщицей стала…
Кудрявцев взглянул на них. Майор, сложив руки ладонь в ладонь и слегка навалившись грудью на стол, внимательно слушал Минаева. Полина Михайловна сидела в кресле напротив майора, рядом с мужем. Лиза заснула у нее на руках, и Полина Михайловна откинулась на спинку кресла.
Кудрявцев взглянул на них еще раз, встал и так ни слова и не сказал.
— Куда же вы? — удивился Минаев.
— Пора мне, пора…
— Это не по-сталинградски, — уговаривала Полина Михайловна, понизив голос, чтобы не разбудить дочь.
— Завтра экскурсия, — сказал Кудрявцев первое, что ему пришло в голову, — подготовиться надо.
— Честное слово, оставайтесь, — сказал майор, — смотрите, люди какие хорошие!..
Но Кудрявцев решительно простился со всеми. Выйдя от Минаевых, Кудрявцев быстрым шагом пошел по направлению к своему дому, но, дойдя до Тракторного, не поднялся наверх домой, а пошел дальше. Народу на улицах становилось все меньше и меньше. Вернулась с работы вечерняя смена. Ушли на заводы и стройки работавшие в ночь. Когда Кудрявцев дошел до угла Продольной улицы, было уже совсем тихо…
Он остановился и осмотрелся по сторонам так, словно бы впервые в жизни видел Продольную улицу. Кудрявцев смотрел на дома, широкими уступами спускавшиеся к Волге, на зеркальные витрины магазинов, на высокие арки, в глубине которых темнели клумбы, но за всем этим он ясно видел роту героев, сражавшихся здесь осенью сорок второго, и всего яснее — Нерчина и Минаеву. Он не жалел, что скрыл от них правду. В их сегодняшней встрече была та настоящая правда, которая не боится пытливого взгляда историка…
Вернувшись домой, Кудрявцев не лег спать, а с увлечением сел работать. Снова он открыл свои книги, альбомы и рукописи. Он работал долго, иногда поглядывая в окно на огни Сталинграда, на Волгу, по которой, как трассирующие пули, шли новые караваны…
Хороши волжские огни! Особенно хороши они на сталинградском берегу, высоком, гордом, много видевшем за свою жизнь, хранящем много человеческих историй.
ВОЕННЫЙ ВРАЧ
Павел Ключарев, военный врач, по специальности окулист, погиб 11 декабря 1944 года в Венгрии от осколка бомбы, брошенной фашистским бомбардировщиком на полевой госпиталь. В тот же день я написал письмо в Ленинград матери Павла Елене Федотовне.
Многим из нас приходилось в дни войны сообщать скорбные вести жене, дочери, сестре солдата, но, кажется мне, нет ничего страшнее, чем сказать матери о гибели ее единственного сына…
В Ленинграде еще в студенческие годы я часто бывал у Ключаревых и запомнил Елену Федотовну, ее еще не старое, умное и доброе лицо и тот теплый и ясный блеск во взгляде, которым она всегда встречала и провожала сына.
Я не был способен утешить Елену Федотовну, но по долгу чести обязан был сказать, что мы разделяем ее горе. Я написал ей о живом Павле — жизнерадостном, веселом, очень молодом и отзывчивом человеке, о том, что мы, товарищи Павла, любили его.
Вскоре после войны я встретился с матерью Павла. Она по-прежнему жила на Васильевском острове, в небольшом двухэтажном домике, украшенном старинной лепкой.
Я вошел в знакомую комнату, отделенную от другой, где раньше жил Павел, портьерой.
Елена Федотовна сразу же стала расспрашивать о сыне. Она сидела вполоборота ко мне, чуть прикрыв лицо рукой, словно защищаясь от яркого света. Потом, попросив рассказать о всех подробностях ужасного дня, отняла от лица руку и молча слушала, прося правды, и только правды.
Мы не виделись четыре года, но я не нашел в ее лице признаков старческого увядания. Только взгляд очень переменился. Не было в нем прежнего теплого и ясного блеска, и я видел лишь жесткую проницательность, свойственную старости.
Елена Федотовна попросила меня рассказать о месте, где похоронен Павел, и я, как мог, исполнил ее просьбу.
— Да, да… — сказала Елена Федотовна, — незадолго до смерти Павел прислал мне…
Она не закончила фразу, встала, зажгла настольную лампу и направила свет на простенок между окнами. Я увидел небольшой рисунок без рамы и окантовки. Он показался мне удивительно знакомым. Но где и когда я видел этот рисунок?
Печальное и убогое осеннее поле с нависшими над ним серыми клочьями облаков… Тоскливое настроение было передано сильно, но рукою еще неумелой.
— Павел писал, что этот рисунок подарил ему пациент… в местечке Шебеш…
Едва только Елена Федотовна произнесла название деревни, как я все вспомнил.
В октябре 1944 года наш госпиталь стоял в Шебеше. Грустная местность. Бедные лачуги вместо домов. Земля разбухла от дождей и превратилась в сплошное месиво. Наш госпиталь занимал один из флигелей помещичьего дома, единственного каменного строения в этом венгерском местечке.
Как-то раз мы с Павлом возвращались из сануправления. Наш вездеход мужественно справлялся с грязью, но почти у самого госпиталя мы все-таки застряли: дорогу преградило большое стадо.
— Эй, товарищ! — крикнул водитель, подзывая пастуха.
Мальчик лет пятнадцати, путаясь в непомерно длинной и широкой бурке, подошел к нашей машине. Водителю не пришлось долго объяснять положение. Пастух щелкнул бичом, образовался живой коридор, и мы благополучно добрались до дому.
— Слушай, — сказал мне Павел, выходя из машины, — а ведь мальчик-то слеп. У него серые зрачки. Я не мог ошибиться…
— Слепой пастух?!
— Да… Он хорошо ориентируется на знакомой местности, но уверяю тебя, ничего не видит…
Зная Павла, я не удивился, когда после ужина он исчез. На мой вопрос дежурный сообщил, что майор Ключарев направился в деревню.
Вернулся Павел поздно вечером. Я уже был в постели и слышал, как он возился на крыльце, очищая от грязи свои сапоги, и как санитар предложил просушить его плащ.
— Мальчик слеп, — сказал Павел, садясь на стул возле моей постели. — Катаракта обоих глаз.
Павел был взволнован, и мне показалось, что не только диагноз взволновал его. Катаракта — помутнение хрусталика глаза — болезнь не диковинная. Замечу кстати, что в наших советских условиях катаракта излечивается очень легко.
Как рассказал мне Павел, придя в деревню, он обратился к председателю местного самоуправления, недавно выбранному крестьянами, почтенному старику, более пятидесяти лет проработавшему конюхом на графской конюшне. Этот почтенный старик сообщил Павлу всю историю деревенского пастуха Иштвана Гачи.
Иштван — сирота. Мать его умерла в родах, отец был забран гитлеровцами в тюрьму за отказ служить в фашистской армии. Гитлеровцы жестоко избили Иштвана. В результате этого варварского избиения он ослеп.
— Ты только подумай, — взволнованно говорил Павел, — мальчик ослеп, и вся деревня знает об этом, знает и скрывает: он пасет графское стадо, и если болезнь станет известна помещику, то слепой Иштван лишится куска хлеба. Я бы этого графа… — и Павел погрозил в сторону флигеля, где в пыли своих ковров отсиживался господин граф.
На следующий же день Павел привел деревенского пастуха в госпиталь. За то время, что мы стояли в Шебеше, он оперировал оба глаза мальчика.
Надо вам сказать, что операция эта очень эффектна. Больной прозревает еще на операционном столе. Из полной тьмы перед его глазами вдруг возникают руки врача. Очертания их еще смутные, но уже навсегда родные. В сущности говоря, это — второе рождение.
Павел, разумеется, был осторожен. Только через пять дней после операции он снял повязку с глаз своего пациента. Зрение было восстановлено.
— Сын писал мне, — сказала Елена Федотовна, — что этот мальчик до болезни много рисовал. Павел видел его рисунки и хвалил их. Мальчик подарил ему вот этот. «Я бы назвал его «Чужая земля…» — писал Павел. Да, чужая земля…
С тяжелым чувством ушел я в тот вечер от Елены Федотовны и долго не мог забыть ее жесткого, проницательного взгляда.
