Александр Розен - Полк продолжает путь
Я отказался от предложенного мне ужина. Больше всего манила меня свежая душистая постель. Томилин поклонился и молча вышел из дому.
Мне казалось, что едва я доберусь до подушки, как сразу усну. Я лег, закрыл глаза, но сон не шел. Огромная, безмерная тишина окружала меня. И эта тишина не успокаивала, а, напротив, мешала уснуть. Мне уже хотелось, чтобы скрипнула половица или заплакал ребенок, чтобы хоть что-нибудь живое было в доме. Почему не спит старик? Что он делает в саду ночью один?
Я встал и вышел из дому. Старик неподвижно сидел на скамейке, заложив пальцы за ремень. Он не пошевельнулся, увидев меня, и ни слова не проронил, когда я сел рядом.
Томилинский садик был небольшой, но очень аккуратный. А может быть, это лунный свет так прибрал его ночью… Две-три яблони, две-три вишни и еще одно дерево, которое я не сразу узнал. Это был тополь, судя по тоненькому стволу — совсем еще молодой, но уже рослый, метра на четыре, не меньше, и не южный, пирамидальный, а наш северный, с характерной пышной кроной. Откуда он здесь взялся? Я спросил Томилина, но старик мне ничего не ответил. Тогда я сказал, что сужу об этом так смело, потому что такие тополя растут у нас, в Ленинграде.
Старик повернул ко мне голову:
— Ленинградец? И на Ленинградском фронте воевали?
С неожиданной для меня живостью Томилин стал расспрашивать о войне, о блокаде Ленинграда. Я едва успевал отвечать на его вопросы.
— А вы что же, бывали когда-нибудь в наших краях? — спросил я.
— Нет, — коротко ответил Томилин и снова замолчал.
А я теперь о сне и думать забыл. Важный седой старик, и его могучий взгляд, и молодой тополь — все было для меня какой-то загадкой. Но, по-видимому, своим упоминанием о Ленинграде я подобрал верный ключ к моему хозяину. Он первый не выдержал молчания и рассказал мне свою историю.
Фрол Иванович Томилин, уроженец Тверской губернии, много лет прослужил в царском флоте. На Украину он попал вместе с Красной Армией во время гражданской войны. Не то петлюровцы, не то махновцы бесчинствовали тогда в Борках, и Красная Армия освободила село. Здесь, в Борках, впервые в своей жизни старый матрос влюбился. Ему было сорок, ей двадцать, но разница в возрасте им не помешала. Через два года Томилин вернулся в Борки, женился и «сел на землю». Он был счастлив, но его счастье было коротким. Через год после свадьбы жена Томилина умерла от родов. Он едва перенес горе и остался жить только ради сына.
Я видел фотографию Алеши Томилина. От отца он унаследовал крупный открытый лоб, сильный подбородок и твердый взгляд. Но линии рта были необычайно мягкие. Это он взял от матери.
Фотография была помечена сорок первым годом, а в январе сорок четвертого Алексей Томилин погиб в бою под Ленинградом. Фрол Иванович узнал об этом позднее, когда Борки были освобождены и сам он вместе с партизанским отрядом вернулся в село.
В этот день Томилин стал стариком. Он разом согнулся и одряхлел. Все то, что было вокруг, больше его не интересовало. Люди возвращались в родные места, брались за землю, строились. Томилин бесцельно бродил вокруг бывшего своего дома, превращенного фашистами в пепел, спал на обожженной земле, в воздухе он слышал только холодную гарь. Соседи боялись за его рассудок. Томилина считали потерянным человеком.
Возвращение к жизни началось много позднее, Фрол Иванович заметил, что на его земле, в двух шагах от горелого, взялся в рост черенок тополя. Сначала он отнесся к этому событию равнодушно, но прошел месяц, и Фрол Иванович уже внимательно осматривал слабую, но упорную веточку. Вокруг валялись какие-то тряпки, пустые консервные банки, стреляные гильзы. Он сгреб все это в кучу, а потом вывез на свалку. Небольшое усилие утомило Фрола Ивановича, но уже на следующий день он взялся за расчистку сада. Ночью ему пришла в голову беспокойная мысль: мальчишки частенько забегают сюда, они могут вытоптать едва заметное дерево. Тогда Томилин поставил изгородь.
Фрол Иванович терпеливо ухаживал за молодым тополем. За год он вымахал больше метра, а в следующий год еще на метр. И чем дальше, тем больше он становился непохожим на своих южных братьев. Это был наш, северный тополь.
Фрол Иванович встал, я тоже. Мы вместе подошли к тополю. Старик дотронулся до тонкой, гибкой ветки… Никогда я не думал, что эти жилистые руки, эти грубые старческие пальцы могут быть такими ласковыми.
— Ему восемь лет, — сказал Фрол Иванович, — он начался, когда Алеши не стало…
Я понял Томилина, но промолчал; я не люблю суеверий, а старик, видимо, был под влиянием сильного, но чуждого мне чувства.
Пронесся ветерок, на шляхе зашумели деревья, им негромко ответил томилинский тополь. Фрол Иванович отпустил ветку.
Прошел год, и я почти забыл эту встречу. Новый случай заставил меня вспомнить о Томилине.
Это было во время моего отпуска. Я ехал на Черноморское побережье. В Новинске была пересадка, и там я случайно познакомился с одним местным учителем, Павлом Николаевичем Шестаковым.
Шестаков воевал в тех же местах, где и я — под Пулковом, но значительно позднее меня и дольше — весь 1942 год. Гитлеровцы не в силах были продвинуть линию фронта, и она, как и раньше, проходила у самого подножия горы, через бывший Пулковский питомник. Так же, как и я, Павел Николаевич совершил путешествие через Ладожское озеро, но уже зимой, по ледяной дороге. Он был ранен тяжело, с полгода лежал в Новинском госпитале и, что называется, чудом выжил.
— Уже и она перестала надеяться, — сказал Павел Николаевич, показав на жену.
Анастасия Павловна нахмурилась:
— Что было, то прошло… Зря себя воспоминаниями тревожишь, не бережешь здоровье. — И она вышла из комнаты.
Павел Николаевич тоже нахмурился. Я подошел к окну и стал смотреть на просторный и зеленый школьный двор.
— Нравится? — спросил меня Шестаков. — Это все наши юннаты стараются. И деревья, и цветы — их рук дело. А вот этот тополек посадил мой сын. Вы взгляните, пожалуйста. Ведь это деревце, так сказать, военное. Пулковский тополь…
— Пулковский?..
— Так точно… Над самой нашей землянкой рос тополь, и, когда меня ранило, я попросил — уже меня на носилки положили, — попросил товарищей обломить для меня черенок. И вот очнулся уже в госпитале и вижу: на тумбочке, рядом с моей койкой, стакан с водой, а в нем черенок. Спросил сестру, она говорит: «Черенок из вашего вещевого мешка, выбросить?» — «Что вы, не надо, пусть стоит…» Уже и кожица стала розовой, почки набухли. Нет, думаю, не увидеть мне, как зелень пойдет… А может быть, думаю, все-таки увижу? Хорошо бы дожить. Врачи потом говорили: самовнушение, гипноз и всякое такое… Может быть, конечно… Но вот лопнули почки, зелень появилась… А может быть, я и до корешков доживу?.. Видели вы, как на стебельке твердые пупырышки появляются, а потом, к теплу, белые ниточки, корешки? Очень хотелось мне на них взглянуть. А как-то раз сын меня навещал и говорит: «Папа, а ведь твой черенок пора в землю сажать!» — «И верно, пора. Только смотри, сынок, следи за ним, ухаживай». А он: «Мама, верно, у нашего папки голос потверже стал?..»
— Ну, и что же дальше, дальше что? — спросил я нетерпеливо.
— Ну, а дальше что ж? Поправился я наконец. Для армии не годен… Начал снова учительствовать…
— Вы же мне о тополе не кончили!..
— О тополе? Да вот ведь вырос тополек… Как здесь у нас говорят — укоренился.
Павел Николаевич рассказывал, как он вернулся в школу и как снова стал учить детей, но мои мысли были далеко отсюда. Два тополя, почти ровесники, стояли передо мной. И чем дальше рассказывал Шестаков, тем отчетливее виделась мне та лунная ночь и старик Томилин.
Несколько раз я перебивал Шестакова, возвращая его к военным событиям, но это мне не помогло. Рассказать Павлу Николаевичу о Томилине? Но что же он об этом знает? Все-таки я не выдержал и спросил, не знал ли он на фронте такого человека по фамилии Томилин.
— Что-то не помню, — ответил Павел Николаевич. — За это время имена сильно стерлись в памяти… А что, он тоже воевал под Пулковом?
Я на этот вопрос ничего не мог ответить.
— Да, многое уже стерлось в памяти, — повторил Павел Николаевич. — В то время было не до дневников. Вот кого ясно помню, так это нашего сержанта, Агеева Юру. Агеев моложе меня был лет на десять, а уже солидный опыт имел…
И Павел Николаевич принялся рассказывать об Агееве.
Простились мы с Шестаковым очень тепло и даже обещали писать друг другу…
После этой встречи прошел еще год. Мне довелось быть проездом в Ленинграде, когда я переезжал после демобилизации из армии на новое место службы в Михайловскую МТС. Я прожил неделю в родном городе, встречался с друзьями, бродил по знакомым улицам, любовался Невой, ходил и в театр, и в Эрмитаж и всем не мог вдоволь насытиться. В последний день моей короткой ленинградской недели я решил съездить в Пулково.
