Александр Розен - Полк продолжает путь
— Трудно! Хоть бы в бой поскорее… — вырвалось у Новикова.
— Так… Погибший семейным был?
— Жена и… не знаю, может быть сейчас уж ребенок.
— В Ленинграде?
— Да…
— Увидитесь с ней?
— Она моя сестра…
— Товарищ лейтенант! — вдруг с необычайным жаром воскликнул боец. — Так ведь надо вам о ней подумать!
— Ну конечно, — подтвердил Новиков. — Ясно, что я о ней думаю.
— Нет, товарищ лейтенант, всерьез нельзя о чужом горе думать, если в себе свое не поломаешь. Иначе не поможешь.
— Да? Так? Это так? — с жадностью спросил Новиков, чувствуя, что незнакомый боец своими словами дотронулся до чего-то самого сокровенного.
В самом деле, он никогда так не думал: надо в себе поломать горе, но не для того, чтобы самому легче стало, а для того, чтобы помочь другому человеку. Для того, чтобы в душе другого человека зажегся огонек надежды, нужно самому иметь этот огонь…
Машина остановилась так резко, что Новиков едва удержался на борту. Водитель выскочил и, покачав головой, сказал:
— Будем менять скаты.
Бойцы сразу же стали на него ворчать:
— Говорили тебе, этой дорогой не ехать. Это не дорога, а мучение.
— Срезать хотел, — ответил шофер. — Вас поскорее в Ленинград доставить, — добавил он ядовито.
— Вот тебе и поскорее!
Они находились в двух километрах от Ленинграда. Был виден Дворец Советов и прилегающие к нему здания. Дорога, которую выбрал шофер, чтобы «срезать», и за которую его сейчас ругали, проходила по бывшему переднему краю.
Здесь было дико и пусто. Казалось немыслимым, что здесь еще совсем недавно жили люди, и только дырявые консервные банки да простреленные каски напоминали об этом. Девятьсот дней этот передний край честно служил Ленинграду, а за двенадцать дней нашего наступления траншеи уже кое-где обрушились, двери блиндажей были распахнуты и качались на петлях, и под семью накатами гуляла темная поземка.
— Помочь вам, товарищи? — спросил Николай.
— Справимся, товарищ лейтенант.
Николай прошел немного вперед по дороге. Поземка утихла, и стало вдруг светло и ясно, как часто бывает на севере в предзакатный час. Желтое пятно солнца за облаками быстро скользило к земле. Еще минута — и над самой линией горизонта показался пурпурный луч.
Этот луч был нетороплив. Он задержался на белом камне Дворца Советов и не спеша коснулся земли бывшего переднего края. Не сострадания заслуживала эта земля, а благодарности.
На Международный проспект они въехали, когда уже было совсем темно. И только успели въехать, как услышали сильный орудийный залп и вслед за ним, где-то вдалеке, где-то у самой Невы, увидели небо в разлете множества многоцветных огней.
Новый залп и новые огни, раздвинувшие небо. Новиков сильно постучал в кабину шофера. Машина остановилась.
— Что это? Салют?
— Салют в Ленинграде, как в Москве?
— В честь победы?
На Международном проспекте было пустынно. Видимо, люди ушли к Неве, туда, где гремел салют, и только у ворот стояли дежурные групп самозащиты. Они отвечали Новикову и его спутникам:
— Да, салют.
— Да, был приказ Военного совета фронта.
— Да, в честь победы.
И, кажется, впервые жалели о том, что не могут уйти со своих постов.
— Давай не задерживай, давай третью скорость, давай скорей к Неве! — яростным начальственным тоном крикнул Новиков.
Машина помчалась. Но когда они уже были на проспекте Майорова, залпы прекратились.
— Опоздали, дурында, — раздраженно сказал боец водителю и стал ему доказывать, что могли бы они и не опоздать, если бы…
Новиков уже не слышал их. Он бежал к своему дому. У ворот стояли люди и не сводили глаз с неба, словно желая продлить удивительную возможность безбоязненно смотреть на мир.
В толпе Новиков увидел Валерию Павловну, вернее, не увидел, а угадал ее спину, плечи. Николай подумал, что своим появлением может испугать мать. Он сказал так тихо, как только сумел:
— Мама…
Валерия Павловна быстро обернулась. Они обнялись, и Николаю показалось, что мать, словно еще не доверяя встрече, прислушивается к биению его сердца. Не отрываясь от сына, Валерия Павловна сказала:
— Ольга родила. Сына…
И, с трудом оторвав свое лицо от груди Николая, взглянула ему в глаза.
— Ларин убит, — сказал Николай.
Всю ночь они не ложились. Света не зажигали, как будто боясь, что свет может нарушить их тайную беседу.
Прожектор, верный своей девятисотдневной судьбе, медленно вглядывался в небо и, убедившись в его безопасности, исчезал и вновь появлялся для бдительного обзора.
Пожалуй, впервые Валерия Павловна разговаривала с сыном, как с человеком совершенно взрослым. И не только потому, что он в полной мере стал военным человеком и испытал бой, но и потому, что это испытание сделало его человеком, способным вместе с нею решать трудные вопросы их семьи.
Валерия Павловна запретила сыну навестить Ольгу.
— Она еще слишком слаба… Да тебя и не пустят к ней. Я скажу ей сама… потом.
Николай, слушая мать, понимал, что она, быть может, тоже впервые думает не только о нем. Ольга, ставшая матерью, в душе Валерии Павловны равноправна с Николаем. Ларинский сын займет в ней особое место.
— Скажи командиру полка, что я обо всем напишу ему, — сказала Валерия Павловна твердо.
И снова они думали об Ольге, о ее будущей жизни, в которую заглянуть невозможно, но в которую можно и нужно верить.
Рано утром Николай сказал:
— Пора, мама…
Валерия Павловна взглянула на него и вдруг с необыкновенной остротой поняла, что сын уходит, надолго уйдет.
Старая боль, такая же, как в июне сорок первого, когда началась война, эта боль — страх за сына — снова охватила ее.
Но сейчас ей, старой женщине, было стыдно перед сыном. Гибель Ларина заставляла Валерию Павловну стыдиться своего страха. Она сдерживала себя, и от этого усилия она настолько ослабела, что едва держалась…
Все той же военной дорогой Николай возвращался в полк. В мутном рассвете мелькали огоньки в блиндажах и палатках строительных и дорожных батальонов.
Новые звуки рождались на дороге. Работали сварочные аппараты, и в их синем пламени лица бойцов казались по-особенному напряженными. Молоты, не сбиваясь в ритме, повторяли свои законные полукруги, в мягкий визг электропил врывался настойчивый шум землечерпалок. На многих развилках дороги надписи «Объезд» были уже сорваны.
Казалось, что нет конца этой ленинградской дороге, и что до самого фронта будут мелькать огни в палатках строителей, и виться синие струи сварочного огня, и звучать и звенеть пилы и молоты, и что далеко-далеко на запад пройдет эта рабочая страда, вызванная к жизни победой.
У разных людей разные чувства вызывает дорога. Трус боится дороги. Увидев живую ленту, уходящую вдаль, он садится на придорожный камень и закрывает лицо руками. Он не верит, что можно одолеть путь, и поэтому шепчет в смущении: «Нет конца у этой дороги» — страх натрудить себе ноги в пути сковывает его.
Смелому человеку приятна дорога. Дух захватывает от желания осилить ее. Он идет вперед и знает, что только в движении он достигнет исполнения желаний. И пока трус сидит на камне и дорожная пыль оседает на нем, сильный идет вперед, и все ему хорошо. Дорога идет через мачтовый лес, через заливные луга, через буйную реку, через веселый город — и везде узнают смелого человека, и всюду он слышит слово привета.
Дорога, которая предстояла Николаю, шла через порубленные леса и истерзанные поля, через мутные воды рек, через сожженные врагом города. Но глядя на боевую, хорошо послужившую Ленинграду дорогу, Новиков испытывал смелое желание идти по этой дороге до конца.
Он догнал полк в маленькой деревушке южнее Гатчины. Прибыло пополнение. Бойцов распределяли по дивизионам и батареям. Новиков нашел избу, в которой остановился командир полка. Адъютант Макеева попросил его обождать — подполковник занят.
В узких сенях Новиков присел на колченогую табуретку. В соседней комнате негромко разговаривали:
— Капитан Измайлов Илларион Николаевич?
— Так точно.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот девятнадцатый.
— Образование?
— Ленинградское артиллерийское училище.
— Партийность?
— Член партии с сентября сорок первого года.
— На какую должность прибыли?
— На должность командира первого дивизиона.
Минутное молчание. Затем Макеев спросил:
— Вам известно, кто командовал первым дивизионом?
— Никак нет.
— Дивизионом командовал капитан Ларин. Я хочу вам о нем рассказать.
