Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку
Мы привыкали быть щедрыми к своей стране, к людям, каши песни были о том, что мы готовы помочь угнетенным всего мира, мы отдавали копейки и рубли не только на оборону СССР, но и на МОПР[4], так были воспитаны, нас не переделать. Тяжело, когда встречаешь в обнаженной реальности то, что враждебно твоим идеалам. Силу дает убежденность и вера в победу.
День заканчивается спокойно — враг отказался от наступления на нашем участке. Были атаки на соседей, но и там неприятель не добивается успеха.
Незадолго до нашего контрудара погиб Вилен. Его и Петра послали на охрану моста. Ночью они попали под огневой налет. В тот вечер снаряд угодил в пустой блиндаж и разбил Виленову гитару. Когда на рассвете я увидел, что Петя возвращается один, у меня все оборвалось внутри. Он рассказывал и плакал. Отдал мне карманные часы Вилена, доставшиеся ему от отца. На крышке был нарисован эмалью Иван-царевич на сером волке. Закопали бойца Коваленко у моста. Остался написанный Виленом романс на слова Лермонтова, сочинившего стихи в 17 лет; столько же исполнилось и Вилену…
Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Выживи Вилен, может, стал бы известным композитором, Скольких недосчиталось мое поколение композиторов, врачей, писателей! Лермонтов погиб в 27 лет. А Вилен Коваленко и вовсе не жил: семнадцать — и отняла жизнь проклятая война.
В ночь перед наступлением партийная ячейка нашей роты разбирает заявления о приеме в партию комсорга роты Бек-Мурзы Едзоева и мое. Бек выскакивает из блиндажа радостный, шутливо толкает меня кулаком в бок:
— Иди, тебя вызывают. Желаю удачи, замполит! В низком и тесном блиндаже по обеим сторонам стола на земляных нарах сидят четверо ротных коммунистов: политрук Дудаков, лейтенант Колодяжный, старшина Воробьев, красноармеец Коренец. Неярко светит керосиновая лампа; стыло, как в траншее.
— Садись, — говорит старшина, подвигаясь. — Сегодня принимаем двух таких длинных хлопцев, что приходится нарушать правила, а то они головами накаты пробьют.
Добрый, заботливый Иван Иванович старается снять мое волнение. Рассказываю автобиографию, мне задают деловые вопросы: исполнилось ли уже 18 лет, имею ли сведения об отце, где в данный момент находится мать? Отвечаю, что четыре месяца, как пошел девятнадцатый год, об отце пять лет ничего не знаю, мама эвакуировалась в город Карши Узбекской ССР, где работает врачом.
— Есть предложение: принять, — говорит ротный. — Замполита мы знаем, в боях оправдал доверие и должности своей соответствует. Ставлю на голосование…
Дверь распахивается, и мы встаем, пригнув головы. Входит невысокий сорокалетний человек с четырьмя шпалами в петлицах и звездой на рукаве, с ним военком батальона. Опустив руки по швам, ротный докладывает:
— Товарищ полковой комиссар, парторганизация первой роты рассматривает заявления о приеме в партию воинов, отличившихся в боях.
— Садитесь, друзья, — говорит гость. Я догадываюсь, что это комиссар нашей дивизии. Мне неловко сидеть перед начальством и на вопросы отвечаю скованно.
— Это тот замполит, который бойцов на пленном учил, — говорит Дудаков. — Я писал в политдонесении.
— Помню, — кивает военком. — Неплохо придумано. Врага надо знать близко, особенно его слабые стороны, чтобы наверняка бить. — И мне: — Поедешь в военно-политическое училище, замполит?
— Если можно, товарищ полковой комиссар, после взятия Ростова. Я его сдавал, хочу сам освободить.
Военком кивает: согласен.
— Политрук, — обращается он к ротному, — у вас есть красноармеец Коваленко. Хотим его взять в дивизионный ансамбль.
Наступает тяжелое молчание.
— Поздно, товарищ комиссар, — говорит политрук, — боец погиб.
Военком хмурится, склоняет большую голову, снова смотрит на меня.
— Так после освобождения Кавказа, — говорит он. — До свидания, друзья. Желаю успеха в завтрашнем бою. Наступать будем!
Ранний рассвет. Сегодня 27 ноября. Мы с Илюшкой вернулись с нейтралки, куда ползали с танкистами определить места прохода для их машин. Там саперы снимают мины, наши и немецкие.
Командир взвода пришел от ротного, объявляет нам:
— Слушай боевой приказ! Противник обороняется на рубеже…
Впервые такие слова в приказе, до сих пор было: «Противник наступает…» Как это прекрасно: «Мы наступаем!» Задача: совместно с танкистами прорвать немецкую оборону, освободить город Ардон.
— По местам! — приказывает лейтенант. — Проверьте оружие. Сигнал атаки — голос и свистки.
Из-под больших, надетых на теплые подшлемники касок глядят на меня серьезные глаза моих боевых товарищей.
Ухает у Архонки орудие, и накатывающийся грохот отдается в недальних горах. Теперь на вражеской стороне сплошная стена огня и взвихренной земли.
— Приготовиться к атаке! — кричат в окопах. Несколько минут — и опять: — Вперед! — По траншее заливистые свистки.
Переваливаюсь за бруствер. Справа и слева вылезают ребята. Снимаю с шеи новый ППШ и скорым шагом иду по темному полю. Артиллерия перенесла огонь. Немцы не отвечают. С хрустом отлетают из-под ног стручки гороха. Ускоряем шаг, потом бежим. Вот опрокинутый взрывом вагончик тракторной бригады.
Метрах в двухстах вспыхивают огненные пучки, веерами несутся в нас цветные трассы пуль. Пулеметы! Крики, стоны, команда: «Перебежками — вперед!» Светлеет, и злые трассы не видны, но жалят по-прежнему; начинают метелить минометы. Близкий взрыв там, где лежит Петя. С фырчаньем тяжелый осколок падает передо мной. Поднимаю голову: «Петро, жив?»
Но на том месте, где лежал Петя, дымящаяся воронка. Спешу подальше уйти от страшного места.
— Комбата убило! — кричат в цепи.
Среди минных разрывов бежит кто-то в знакомой длинной шинели, на боку полевая сумка, в поднятой руке пистолет:
— Вперед, товарищи, только вперед!
И тут же падает. Это старший политрук Бирюков, военком батальона. Теперь по старшинству командование батальоном должен принять комроты — один политрук Дудаков. Нет сил подняться, и нет сил лежать. Начинает бить по ближнему пулемету сорокапятка. Он смолкает. Храбрая пушечка хлещет по немецким окопам. Решаю: досчитаю до десяти, отдышусь и — встану. Счет помогает: сила, которой я не подчинен, рвет с земли. Автомат на руке, пускаю очередь — в ней некоторые пули светящиеся — и бегу, не оглядываясь, кричу:
— За Родину!
— Ур-ра-а! — нестройно, хрипло раздается за мной. На бегу вытаскиваю из сумки гранату, зубами выдираю кольцо, швыряю. Взрывы — густо, сильно: это ребята забрасывают гранатами немецкие окопы. Из них выскакивают гитлеровцы, мы расстреливаем их в спины.
И тут ударяет палкой по ноге. Пробегаю несколько метров и падаю, перекувырнувшись. Будто чужой кто-то вскрикивает: «Ох, и меня…» Илья и Леня за руки втаскивают в опустевшую немецкую траншею. Сюда спрыгивает политрук Дудаков, кричит:
— Молодцы, ребята! Закрепляйтесь, стрелковые ячейки переделать для стрельбы в ту сторону.
— Вот замполит ранен, — говорит Коренец. Илья перевязывает меня. Политрук щупает ногу. Больно.
— Кость цела. Месяц в госпитале и заживет, — Он смотрит на часы. — Сейчас на вторую траншею гитлеровцев произведут огневой налет, затем ее проштурмуют «илы», а потом пойдут танки.
Штурмовики проносятся низко, рокоча эрэсами, под их прикрытием идут «тридцатьчетверки». Ребята торопятся за ними. Ротный жмет мне руку:
— Выздоравливай, Юра, сообщи номер госпиталя.
— До свидания, Трофим Терентьевич, желаю всем боевых успехов. Некстати как меня зацепило…
— Ничего, бывает хуже. Еще навоюешься, до Берлина далеко.
Уже после немецкой контратаки, лавируя среди разрывов, подъезжает на ротной повозке старшина Воробьев. Он довозит меня до ПМП — полкового медпункта, обнимает на прощанье. Нога уже не болит, точно одеревенела. Мне вводят противостолбнячную сыворотку и сажают в машину, которая везет нас на станцию.
Трое суток санитарный эшелон движется до Баку. Идущая перед нами санлетучка разбомблена «юнкерсами». Мы сутки ждем, пока приведут в порядок путь. В Баку санитарные автобусы доставляют нас в эвакогоспиталь.
В приемном покое врач, осмотрев мою ногу, распоряжается:
— Этого раненого срочно помыть и в операционную.
Здесь я слышу знакомое слово «ампутация». Врачи же не знали, что у меня мама медик.
Я чувствую себя худо: лихорадит, накатывает забытье, но поднимаюсь на операционном столе:
— Отрезать ногу не дам! Куда я без ноги?!
От соседнего стола, где идет операция, на мой громкий голос обернулся высокий смуглый человек. Подошел, потыкал пальцем в ногу:
