Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку
Стреляю по второму «юнкерсу», слышу сквозь тявканье зениток дробь коренцовского «дегтяря»; бухают трехлинеечки. Рано нам помирать!
На окоп, на меня падает с диким воем сирены проклятый «лаптежник». На крыльях красными огоньками пульсируют пулеметы. «Шесть тыщ пуль в минуту». Хоть двенадцать, не забьюсь на дно окопа, буду стрелять в тебя, гитлеровский гад!
Убрались «юнкерсы» — начался обстрел. Заставил себя вылезти из траншеи. Стена разрывов, темно, словно наступил вечер. Бегу узнать, как ребята, все ли целы. Я в ответе не только за себя. На повороте стоят взводный и политрук, курят, вглядываются в немецкую сторону.
— А, замполит, — улыбается ротный. — Воюем, значит?
— Воюем помаленьку, товарищ политрук. Близкий разрыв. Все пригибаются, не один я.
— Танков как будто не слышно, — замечает лейтенант Колодяжный.
— Теперь ему не сорок первый, — отзывается ротный, — танков на все участки не хватает. Сталинград оттянул много сил.
— Да-а, там сейчас не в пример тяжелее нашего.
— Замполит, — говорит ротный, — пройди по обороне, посмотри кто как, подбодри бойцов. Приготовь к отражению атаки. Гости скоро пожалуют.
Рота готова к бою. Ребята бледные, осыпанные землей, но напряженные, решительные. У всех дело — ищет выход нервная энергия. Гранаты и бутылки с горючкой спрятаны в ниши, сделанные в передней стенке окопа. Леня Наумов выбрасывает землю из траншеи. Илья набивает патронами диски для «дегтяря». Вилен укутывает в запасное белье гитару. Петя выставлен наблюдателем.
— Приготовиться к отражению атаки, — говорю я каждому. — Проверить оружие. Залповый огонь, без команды не стрелять. — И в следующей ячейке повторяю все снова: — Приготовиться… проверить…
Как тот старик у переезда, стараюсь каждому сказать нужные слова. Корю себя, что не догадался напомнить: будем мстить за гибель Володи.
Разрывы отдаляются — огонь перенесен в глубину расположения. Сейчас начнется…
— К бою! — голос командира роты. — По противнику, прицел три. Залпом…
Долгая, долгая пауза, тишина, сквозь которую слышу голоса:
— Вон, вон бегут!
— Где? Не вижу!
— Да что ты, слепой? Вон они у вагончика тракторной бригады…
Даже сощурившись, фашистов не вижу, но обостренным слухом улавливаю далекие, горланящие голоса, которые сливаются в общий вопль, похожий на «а-ля-ля». Минута — и совсем близко, метрах в трехстах, различаю бегущие фигурки. Как их много…
— Ого-онь! — крик ротного, повторенный лейтенантом. — Огонь!
Эх, залпа не получилось! Начинается густая, но беспорядочная стрельба. Беру на мушку высокого офицера. Он без каски, держится позади остальных, подгоняет и прикрывается ими. Никак не попаду: несется скачками, стреляя из автомата. Падают солдаты, их так много и так они близко от наших окопов. А «мой» не падает. Другие валятся, а этот нет…
Сейчас дело дойдет до гранат, а потом… потом нам подыматься в контратаку и сходиться врукопашную. Иначе они раздавят нас в окопах своей массой.
Больше не вижу длинноногого. От моей пули упал, от чужой ли — неважно. Сразу заминка среди атакующих. Вот оно: солдаты привыкли механически повиноваться. Правильно, что я целился в офицера.
Не выдерживают они, залегают. Начинают порхать облачка пыли — окапываются сноровисто, но огонь ослаб. Под прикрытием огня фашисты снова поднимаются в атаку. Огнем мы заставляем их лечь. Не выдерживают — почти от наших окопов вынуждены отползать, отстреливаясь. Какой-то ошалелый солдат сгоряча или со страху, а может, желая сдаться — черт его разберет, — прыгает в нашу траншею. И вздергивает руки.
Наступает тишина. Становится слышен вой ветра в вышине. Волчий, с осенними нотами.
После сверхчеловеческого напряжения повалиться бы на дно окопа и не двигаться хоть минуту. На войне постоянно пересиливаешь себя — и я иду к пленному. Он озирается, как затравленный волк.
— Значит, так, — говорю я. — Давайте, ребята, заставим немца работать на нас, на будущую победу. Приказ двести двадцать семь учит атому. Ну-ка, ты, цайгст унд эрцельст бай зайнем ваффе[3].
Мысль пришла неожиданно: пока тихо, пусть расскажет о своем снаряжении и оружии. Мобилизуя школьный запас немецких слов, мы поймем.
— А ну разоружайся! — меня разозлило выражение лица пленного — смесь угодничества и нахальства. Срываю с него автомат, слетает с головы стальная рогатая каска и тяжело шмякается у ног.
«Шмайсер» легок и удобен; откидной приклад, затвор отводится левой рукой — экономится драгоценное мгновение. Быстро перезаряжается — плиткообразный магазин за широким голенищем сапога. Не полицейское, как кое-кто считал, а современное оружие ближнего боя. Ребята решают, что наши ППШ надежнее и привычнее: безотказны, а в круглых дисках вдвое больше патронов, чем в немецких рожках, в грозной русской рукопашной деревянный приклад — отличное оружие.
Штык — тесак (солдат послушно расстегивает пояс с массивной бляхой, на которой выдавлено душеспасительное: «Гот мит унс» — «С нами бог»).
— Нужная вещь, нам бы на вооружение.
Гранаты — на длинных деревянных рукоятках.
Пленный объясняет, как приводят их в боевое состояние, но его перебивает Коренец:
— Летят дальше наших, но долго запаливаются, в Либаве и Таллине мы их швыряли обратно.
Саперная лопатка: у основания рукоятки стопорное кольцо — может стать мотыгой. Вот отчего так быстро окапывались вражеские солдаты.
В ранце, обшитом рыжей телячьей шкурой, цветные пластмассовые баночки. (Пленный объясняет: «фюр буттер», «фюр кезе» — для масла, для сыра…) Тут же одеяло, подушечка, белье, носки. Все продумано до мелочей.
По-прежнему тихо. Фашисты выдохлись. Приходит ротный отец-кормилец — старшина Воробьев, пожилой, заботливый ворчун. За плечами огромный термос, в руках по вещевому мешку.
— Хлопцы, обедать, пока немец не зашевелился.
Мы едим, а пленный уныло сидит в стороне, обращая в нашу сторону злые и одновременно просительные взгляды.
— Иван Иванович, товарищ старшина, дайте ему поесть, не морить же его голодом, — прошу я.
— К ним попадешь, покормят… девять грамм выдадут, — ворчит старшина, но накладывает в немецкий плоский алюминиевый котелок кукурузной каши, заправленной американской тушенкой, прозванной «второй фронт». Пленный говорит: «Данке» и хватает котелок грязными волосатыми руками. Уже дымят махоркой, которой наделил курцов старшина, заодно отвалив горсть и пленному солдату. В этот момент появляется ротный.
— Кончай обед! Замполит, пленного отправить в штаб батальона. Старшина, подносчиков патронов послать за цинками.
— Красноармеец Коваленко, отведешь, — приказываю я, зная, как охотно Вилен ходит в Архонку, где в штабе батальона служит хорошенькая связистка.
— Я еще махорку не получал.
— У немца возьмешь, ему старшина насыпал. Двигай быстрее, пока сабантуй не начался.
— Есть, товарищ замполит! — с готовностью отвечает Вилен.
Коваленко возвращается через час, хмурый, не похожий на себя. Доложил: отвел, сдал, но чего-то, чувствую, не договаривает.
— Выкладывай, — говорю ему, — облегчи душу и меня не томи.
Виля рассказывает: вылезли из окопов, пошли — солдат впереди, он — как учили — три шага позади, автомат трофейный ыа шее. Зашли в низинку, остановил пленного: «Ман мус раухен», покурим, дескать. И два уголка от газетного листка оторвал, себе и немцу. Тот: «Я, я, раухен», но махорку не дает. Вилен хлопает его по карману кителя, в который тот ссыпал табак: доставай, мол, я-то свой не получил. Ну, яснее не скажешь. А тот отворачивается; «Наин, дас ист майне! — Нет, зто мое!»
Вилен, когда волновался, переходил на родной язык — по-украински отчесал: «Гитлеровский жлоб, нам жизнью обязан, а ты…»
Фашист оглядывается — кругом пустынно и решает, что его прикончить хотят. Достает из-под мышки горсть часов и Вилену: бери, дескать, только помилуй. Дал тот гитлеровцу по руке прикладом — все часы в разные стороны. Шел за пленным я негодовал: как можно быть такой мразью?!
— Юра, друг, пойми, — повторяет Вилен, — ему тютюну полну жменю далы, и вин на одну цыгарку пожалел.
— Давай-ка, Виля, закурим, — я свертываю папироску. — Ты понимаешь, с кем имел дело? Он из чужого мира, грабитель, захватчик, буржуазной психологией отравлен… Ты думаешь, Гитлер не знал, кого на нас посылает?..
Мы привыкали быть щедрыми к своей стране, к людям, каши песни были о том, что мы готовы помочь угнетенным всего мира, мы отдавали копейки и рубли не только на оборону СССР, но и на МОПР[4], так были воспитаны, нас не переделать. Тяжело, когда встречаешь в обнаженной реальности то, что враждебно твоим идеалам. Силу дает убежденность и вера в победу.
День заканчивается спокойно — враг отказался от наступления на нашем участке. Были атаки на соседей, но и там неприятель не добивается успеха.
