Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
— Силком никого не неволили, — распинался Орлов. — У нас етого нету…
Шнейдеров предложил передать дело в корпусный комитет, а подполковника Скальского оставить на батарее до решения комитета и комиссара корпуса.
Но когда усталые, проголодавшиеся за день пехотинцы стали расходиться, комитетчики, забыв о Скальском, навалились все на Стеценку, который и на митинге требовал ареста и смещения с должности офицеров Скальского и Горелова за стрельбу по своим, за связь в контрреволюционной организацией. Табаков назвал Стеценку смутьяном и немецким агентом, Шнейдеров — беспринципным демагогом. Петр зло отругивался с места. Его защищали Берзин, Багинский, Ягода, но комитетчики наседали, порешив между собою покончить с опасным противником, и наконец собрали большинство под резолюцией, которая резко осуждала «большевистские поступки» Петра.
Ночью на вторую батарею прискакал взвод казаков, и Петр тихо, без шума, был арестован. Когда проснувшиеся все же батарейцы разобрали, в чем дело, казаки и арестованный были уже далеко…
В тот же час в палатке Скальского зазвонил телефон. Дежурный поручик Ладков взял трубку. Передавали телефонограмму штаба корпуса. Телефонист еще слюнил карандаш и выводил из заглавных букв православных имен замысловатые слова, а Ладков, стараясь не греметь шпорами, уже пробежал в избу командира дивизиона и оттуда тревожным голосом кричал по проводу Малаховскому, что нужно срочно принять меры к спасению Скальского и Горелова, так, чтобы не знали об этом ни Шнейдеров, ни Табаков.
— Не понимаю, в чем дело. Поясните, иначе не знаю, что нужно предпринять…
— Генерал Корнилов выступил против правительства. Его войска под командой Крымова двинулись на Петроград, но солдаты неожиданно перешли на сторону рабочих. Крымов застрелился. Корнилов арестован. Завтра все это станет известно солдатам. Тогда…
— Понимаю, все понимаю. Через час вышлю своего ординарца…
На заре к опушке леса позади первой батареи подскакал ординарец с двумя оседланными верховыми лошадьми третьей батареи. Два офицера вышли из зарослей, освещая дорогу карманным фонариком, вскочили в седла и быстро ускакали в тыл.
А через час вестовые увозили на Молодечно в телефонной двуколке вещи Скальского и Горелова.
XXV. Листья откружились
Когда налетает шквал — кружатся листья. Еще не подошла плотная стена буревой волны, а мелкие вихри уже возносят щепу, сухой перегной, былинки и крупнозернистый песок.
Когда кружатся листья, трудно понять, откуда и куда мчится гроза. Но когда буря уже прорвется сквозь вершины дерев, так что реки встают дыбом против течения и вспыхивают зеленым пламенем кусты, тогда даже веселые листья перестают кружиться. Они вместе с бурей несутся вперед — острые вестники урагана.
Теперь никаких сомнений не было. Спокойствие дивизиона взорвано. Люди и мысли больше не кружатся и больше не напоминают осенних листьев, подхваченных ветром. Люди, как компасные стрелки, знают одно направление — направление бури. Глаза наливаются упорством, глядят прямо, и не надо быть физиономистом, чтобы понять, как называется на человеческом языке эта буря и какой страстью напоены эти глаза и лица…
Лето не уступает своих прав. В разрезе широкой, ничем не заделанной двери офицерского блиндажа светит голубыми провалами ясное небо. Облака бегут чередой — клочки легкой, никогда никем не тронутой ваты. Вчерашний дождь согнал в овраг легкие воды с холмов. Чуть пониже гаубиц течет мутная струя. Через нее переброшены зеленовато-серые, от глины липкие доски, и солдаты скачут, расплескивая жижу ударами тяжелых нечищеных сапог.
В блиндаже тихо. Архангельский мусолит какую-то книжку — он, кажется, еще ни одной не дочитал до конца. Перцович, откинувшись плечами к стене, насвистывает что-то печальное, а Зенкевич спит, свернувшись по-детски. Рука сложена кулачком, большим пальцем внутрь. У самого рта. Так спят люди, которые даже во сне никуда не улетают.
Кольцова нет. Он на батарее. Бурлит, шумит, волнуется батарея. Но Кольцов находит для себя место среди солдат, потому что за последнее время он стал походить на улитку, способную уложить тело в любую закрученную раковину. У него несложная мимика, размашистые, но бедноватые жесты. Глядя на него, нетрудно догадаться, что он хитрит напропалую.
Когда-то, еще в Ораниенбауме, Андрей видел его возвращающимся из города. Он показался ему выше оттого, что «мирная» шинель была затянута в талии, сапоги были сшиты на кривых колодках по ноге и доведены вестовыми до того подчеркнутого серебряными шпорами безупречного черного цвета, когда одна капля солнца делает их глубокими, как зеркало. Его фуражка казалась высеченной из полированного камня, бархат околышка был придуман для людей с широкими дугами бровей, а усы… они шевелились и благоухали, поражали мягкостью линий и хитрыми остриями.
Он шел, а солдаты рассыпались перед ним, как воробьи перед ястребом. Он поглядывал, и люди вздрагивали, как от молнии. Он кричал, и они обращались в столбы с выпученными глазами. Андрей вспомнил, как он ругал фейерверкеров и его самого за всякую оплошность, как с длинной березовой веткой гонялся за наводчиком Беловым за то, что тот, укладывая панораму в ящик, не обтянул окуляры замшей. И вот теперь этот Кольцов бродил по батарее, пропуская мимо ушей все обидные слова, намеки и просто ругань, в то время как даже молодые подпоручики сидят у себя в блиндаже, как в крепости. Он пьет дрянной, с запахом, чай из солдатской оловянной кружки и старается богатым ассортиментом анекдотов задобрить своих слушателей.
Солдатские языки развязались. Телеграмма о корниловском восстании сделала больше, чем речи Стеценки, чем вся работа его товарищей.
Добродушный Орлов, напоминающий борца из цирка, узнав, что Скальский и Горелов бежали, а Корнилов выступил против Временного правительства, перекрутил в лапах смушковую папаху домашнего барана, завернул слово в шестнадцать этажей, хлопнул папахой о землю и сознался:
— Чалдон я был, ребята! Помяни бог царя Давида… Закрутило… Гляди — охвицерский защитник нашелся. А теперь Ваньку валять хватит! А все ты, пес тебе в голову, — напустился он на Табакова. — В благородные заиграли. А нас как дураков… в рогожку.
Табаков и сам был смущен событиями. Он как на оракула смотрел на Шнейдерова, с которым у него была дружба, как у Андрея с Ягодой, еще до производства Шнейдерова в офицеры. Жирные щеки прапорщика были теперь алей обычного, и он, как шаман, говорил не переставая, как будто хотел спрятаться в словесную накипь.
Исповедь Орлова сильно подействовала на батарейцев. Орлова уважали. Он был солдат двенадцатого года, разведчиком заработал два креста, в революцию шагнул смело, на первом собрании сказал, что голову отдаст за революцию, сопроводив эти слова выразительным жестом, от которого слетели все пуговицы на солдатской рубашке. В комитете из солдат он был после Табакова первым. Был бы и первым, если бы не ленца. Когда прошли бурные дни приказа № 1, он ударился в культурническую линию, заразившись от Табакова, который, в свою очередь, перенял эти настроения от Шнейдерова. Он, как и Табаков, гордился тем, что на нем держится мир в дивизионе и сами офицеры обязаны ему своим покоем и сохранением многих привилегий. Скальского он любил, наперекор всему, любовью бравого унтера к бравому командиру.
Бегство подполковника повергло кумир. У Орлова в сознании вылетела какая-то пробка. Больше ничто не сдерживает неприязнь ко всем офицерам, которая была свойственна ему, как и всем солдатам без исключения, как нелюбовь к холоду, голоду или паразитам.
На дивизионном собрании Шнейдеров говорил горячо, как никогда. Он бранил офицеров, генералов, называл их стервятниками, царской челядью, опричниками, помещичьим охвостьем, но солдаты глядели угрюмо и больше не взрывались ни охальнической радостью, ни сочувственными аплодисментами.
Шнейдеров закричал что-то о своих и всего комитета ошибках.
Глухой ропот не убывал.
— Мы больше не допустим подобной мягкости в отношениях к контрреволюционному офицерству…
— Что бы раньше! — вскрикнул кто-то из рядов.
— Ворон считали!
— Поздно поумнели!
— Переизбрать комитет!
— Верно! — раздались голоса.
— А где вы дели Стеценку? — вышел из толпы Багинский.
— Стеценко где? Даешь Стеценку!
Председательствовавший Табаков стучал кулаками по столу. Но голоса вздымались все выше.
— Мы расскажем…
— Бабе своей рассказывай… Даешь Петру!
Кто-то свистнул. На другом фланге в задних рядах свист повторился.
Кто-то колотил сапогами о доску. Это уже не походило на обычное собрание.
— Так дай же сказать! — кричал Табаков.
— Где мы — в кабаке или в воинской части? — взвизгнул, побледнев, Шнейдеров.
