Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
— Это я вас разбудил? — извинился Андрей.
— Да нет. Не спится что-то, Мартыныч. Вот хотел я поговорить с вами. Как вы думаете, что — если уехать?
— Куда же вы уедете, кто вас пустит?
— В Одессу. Мама вот пишет… просит все бросить и приехать. А здесь все равно ничего не дождешься. Ели вчера виноград с нашей дачи? Это мама прислала две корзинки и сальтесон… — Зенкевич смотрел опасливо на одеяла, которыми были укутаны с головой офицеры. — А вы всю ночь не спали… Вот и я лежу все и думаю. Этим дело другое, — он кивнул в сторону Кольцова и Перцовича, — у них и отцы, и деды военные. Это их профессия.
Андрей смотрел на него с любопытством. Впервые на лице Зенкевича светилась настоящая забота.
— А вы какую профессию считаете своей?
— Отец хотел, чтобы я окончил коммерческий институт. У отца рыбное дело. Но мне хотелось бы кончить Технологический. Но без средств этого не сделаешь. А теперь и не поймешь, что будет с торговлей. Вы знаете, отец ведь сам нажил состояние. Он сначала служил в приказчиках. А теперь и я, и оба брата на войне. Старшие братья в пехоте. Одного уже ранили в ногу. Отец стар стал. Мать пишет — одышка у него. Она пишет — рыбаков всех забрали. Ловить некому. Цены выросли. Плохо покупают… дело стоит.
— Но ведь вы все трое обеспечены, служите.
— Да, пока война… Но мы купили землю под Одессой. Хороший кусок на берегу моря. Знаете, у дачи Ковалевского. Ну, труба такая высокая… Пустой участок. Туда вложили много денег. Если все это пролетит — пропадет все состояние.
— Так буржуям и надо, — внезапно выскочил из-под одеяла Архангельский.
Все четыре койки взорвались разом. В Зенкевича полетели подушки.
— Судачки, карасики! — кричал Перцович.
— Вот так Одесса-мама! — хохотал Кольцов.
— Рыбкой торгуете? — зло таращил глаза Перцович. — А мы и не знали.
— А что же тут плохого? — конфузился Зенкевич. — Идите вы все к черту!
— Покажите путь, гидальго!
— Нельзя ли понюхать? — дурачился, тянулся Перцович. — Чем пахнет.
— И рыбия, и рыбия, и рыбья чешуя… — пел непристойные частушки Кольцов.
— Господин капитан, — вдруг вошел Станислав. — Стеценко приехал.
Смех оборвался. Офицерские ноги не попадали в голенища сапог…
Чья-то чужая фурманка остановилась у самого бивуака. Петр, перекинув ноги через борт, спрыгнул на землю. К нему бежали ото всех орудий. Первым подбежал длинноногий Багинский. Он накрест охватил Петра так, что даже плечи того подались назад.
— Сломаешь, буйвол, — смеялся Петр и, не освобождаясь от объятий Багинского, пожимал руки батарейцам.
— Ты как же? Отпустили?
Петр хитро улыбнулся.
— А мы тебя выручать собирались, — размахивал четвертушкой бумаги Табаков. — В армию писали.
— Костров писал — целое сочинение! — сказал Ягода.
Петр уже шел к палаткам и на ходу пробегал текст рапорта.
— Здорово наверчено. — Он покачал головой. — Ну, ладно. А что у вас, ребята?
— Офицеры сбежали! — крикнул Григорьев.
— Комитет новый.
— Шнейдеров скочурился.
— Погоди, — смеялся Петр. — Лучше потом, все по порядку.
— А тебя отпустили или ты сбежал?
— Там нас, арестованных, собрался батальон. Все роды оружия. Ну, а после корниловщины караульная рота нас взяла да и отпустила. И штаб рад был от нас избавиться. Хотели мы сперва штаб штурмом взять, а потом собрали армейскую ячейку, поговорили и разъехались по частям. Решено в частях на фронте провести работу, чтобы корниловский урок не прошел даром.
— Ты и нашим скажи что-нибудь.
— Собрание…
— Это у нас дело легкое, — засмеялся Петр. — Свистнул, крикнул — и собрание.
Сонин тут же вставил два пальца в рот, и разбойный, переливный свист понесся над батареей.
— Беги по орудиям, — скомандовал Ягода, и двое молодых канониров помчались, размахивая руками, в разные стороны к палаткам.
Из офицерского блиндажа вышел Кольцов и, стараясь казаться своим, затесался в самый круг. Батарейцы отступали, давали дорогу, но никто не шел ему навстречу, никто не приветствовал первый, как раньше.
— Вертится, как уж, — шепнул Бобров Петру на ухо.
— Пускай, — отвернулся Петр. — Ребята! Я о себе рассказывать не буду. Офицеры меня арестовали, солдаты выпустили. Вот и все. Я хочу рассказать вам о корниловщине. За что боролся Корнилов? За смертную казнь в армии. За новое наступление. За порядок в стране. А что это значит, мы хорошо с вами знаем. Земля — помещикам, фабрики — капиталистам. А теперь давайте спросим, почему наши комитетчики-эсеры покрывали корниловцев? Потому что партия эсеров только на словах за революцию, только на словах за землю и волю народу. Вот ты, Григорьев, вот ты, Берзин, вот ты, Федоров. Ребята вы малоземельные. Что вы получили от эсеров за революцию?
— Кукиш с маслом… — заорали в азарте все трое.
— И не получите. Они по губам вас мажут, чтобы вы тихо ждали Учредительного. А в Учредительное вас не позовут. Это панская лавочка. Пойдут туда…
— Шнейдеров пойдет.
— Ну да, адвокат пойдет. Да еще, пожалуй, какой крепкий мужичок, товарищ Табаков затешется… Землю и волю дадут народу только большевики. Большевики, как только будет рабоче-крестьянская власть, всю помещичью землю в три дня заберут. Фабрики — рабочим. Командиров выборных. Войну кончать!
— Довольно вшей кормили!
— Хватит!
— Послушали адвокатишку!
— Неплохо было, пока слушали, — раздался резкий, срывающийся голос.
Обернувшись, батарейцы увидели Шнейдерова. Лицо его заострилось, как от бессонных ночей или долгой зубной боли, пошло серыми пятнами. Щеки опали двумя мешками. Но в глазах светилось необычное упорство, какое бывает в минуты, когда мысли вспружинятся и приобретают устойчивость и точное направление наперекор всему.
— Эсеры обещают меньше большевиков, но все, что они обещали, выполнили. Обещать легко. Стеценко обещает вам мир. А если немцы не пожелают мира? А если все-таки продолжится война, а большевики распустят армию, поссорят Россию с союзниками, тогда на нашу революцию наступит сапогом прусский юнкер. Вы, как малые дети, слушаете смутьяна…
Солдаты расступились, перед Шнейдеровым расчистилась дорожка в толпу. Но это больше не был путь к власти и влиянию. Солдаты молчанием встретили слова Шнейдерова. Он остановился, не чувствуя перед собой того упора, на который рассчитаны были жесткие, снисходительно-злые слова.
— Мы потребуем от союзников: даешь мир справедливый, скорый! — крикнул Петр. — А не захотят — заключим мир сами.
— В болото союзничков! — крикнул Федоров.
— К лешему!
— Даешь мир!
Слова Петра падали, как зажженные спички в солому. Слова Шнейдерова, казалось, таяли в воздухе, не доходя до солдатского сознания. Шнейдеров понял, что спорить бесполезно.
— Мы еще посмотрим. Увидим, что скажут организации армии. Они разгонят самочинный комитет.
— Сходи, товарищ, в армию, — предложил Бобров. — Там тебе помогут. Носовой платок дадут.
— Фьють! — свистнул Федоров. На свист ответили. Свист переливался по рядам, озорной, подбадривающий.
— Катись колбасиком! — крикнул Багинский.
Взвизгнула губная гармонь и потонула в смехе и криках.
— Товарищи, — начал опять Петр. — Теперь видно, что рабочим и крестьянам не захватить власть без боя, а не захватить власть — не будет и мира. У Керенского, у буржуев есть юнкера, ударнички, вся сволочь собирается, вооружается, чтобы разогнать советы и комитеты. Рабочий класс под руководством большевистской партии готовится к вооруженному восстанию против капиталистов. И мы с вами должны готовиться к бою. Это будет бой за мир, за землю, за рабоче-крестьянскую власть. Тут уж мы не поленимся. Нет такого рабочего, чтоб не пошел против фабриканта. Нет такого крестьянина, чтоб не пошел против помещика.
Триумф Петра был полный. Его не носили на руках, как офицеров в феврале. Это был свой парень. Не глядели ему в глаза, но не оставляли до поздней ночи, К нему приходили с первой и третьей батарей. Приходили соседи.
После него Бобров читал письмо от питерских приятелей о том, как идет борьба на заводах. Потом говорили солдаты, жаловались на еду, на трудную жизнь в деревне, требовали мыла, чаю, махорки, и все читали бабьи, по неизменному уставу, плаксивые письма. Молчали крепыши-богатеи, вроде Ханова. Куксился, кусал оба уса сразу Табаков. Накручивал потихоньку комитетчиков-эсеров Шнейдеров, съездивший в армейский комитет и вернувшийся в подавленном настроении духа.
XXVI. За офицерскую кокарду
Конь мягко шагал по рыхлой, уже осенней хвое. Меланхолично, почти не уклоняясь от ветвей, Андрей пробивался сквозь чащу старого бора. Только спокойно настроенные люди ездят через лес дорогами. Неспокойный дух прямит человека через чащу, через болото.
